Послышался гудок. Выпал ли уже в Таллине снег? Я ничего не знал об этой стране, кроме того, что она – самая северная из стран Балтии. Я представил себе серые берега, черные скалы, темное и ледяное море.

– Хеллоу?

Я назвал себя по-английски. Мужчина свободно продолжил на том же языке. Он уже разговаривал с Фуко. Он был в курсе нашего расследования и был готов мне помогать. Слышимость была хорошая. Словно отполированная морским ветром. Я тут же задал ему вопрос о предсмертном опыте Раймо.

– У него были какие-то воспоминания, – подтвердил психиатр.

– Он вам описал того, кто ему являлся?

– Раймо говорил о ребенке.

– О ребенке?

– Скорее о подростке. О ком-то очень юном, толстеньком, плавающем в темноте.

– Описал ли он вам его лицо?

– Насколько помню, да. Раздавленное лицо. Или изуродованное. Раймо говорил о свисающих клочьях мяса. Морда окровавленного бульдога…

Еще один кошмар. Но ничего общего со стариком Люка и с ангелом Агостины. У каждого «лишенного света» свой собственный демон.

Я продолжил свою мысль:

– Не думаете ли вы, что это видение было ему внушено кем-то из его окружения?

– Каким образом?

– Может, из памяти выплыл чей-то забытый облик, искаженный бредом?

– Нет, я интересовался его прошлым. Никого похожего рядом с ним никогда не было. Да и разве такой кошмар встречается в реальности?

Мой психоаналитический след завел в тупик. Валтонен продолжал:

– У вас есть другие свидетельства подобного рода?

– Да, несколько.

– Мне было бы интересно с ними познакомиться.

– Ради бога, только чуть позже. Когда у меня будет больше времени, я пошлю вам всю документацию. Обещаю.

– Спасибо. У меня последний вопрос.

– Говорите.

– Все ваши другие свидетели стали убийцами?

Я подумал о Люке. И против воли, о Манон. И сухо ответил:

– Нет, вовсе нет.

– Тем лучше. В противном случае это походило бы на эпидемию бешенства.

Поблагодарив его еще раз, я разъединился.

14 часов

Пора было подбивать бабки.

По-настоящему браться за расследование и завершать его.

Пора было допросить Люка.

Теперь Люк находился в специализированном клиническом центре Поль-Гиро в Вильжюиф. В данном случае слово «специализированный» было эвфемизмом, означавшим «психиатрический». Люк сам подписал распоряжение о помещении в эту лечебницу на «непринудительное лечение», то есть он мог выходить когда хотел.

15 часов

Я добрался до клиники, когда день уже начинал меркнуть. Сколько хватает глаз – черная ограда, отделяющая обширную территорию от пригородных особнячков. Паскаль Зукка, психиатр-гипнотизер, объяснил мне, где найти Люка. Я вошел в ворота, повернул налево и пошел по аллее, вдоль которой стояли двухэтажные постройки. Каждый корпус напоминал самолетный ангар – бежевые стены и выпуклая крыша.

Я отыскал корпус 21. Сестра в регистратуре взяла связку ключей и повела меня в глубь здания. Длинное помещение, разделенное переборками, в которых были двери с круглыми окошками, напоминало внутренность подводной лодки. Нужно было пересечь отсек, чтобы попасть в другой: в столовую, телевизионную комнату, мастерскую трудотерапии… Все было совершенно новое – желтые стены, красные двери, белые потолки с встроенными светильниками. Мы беззвучно шагали по черно-серому линолеуму.

У каждой двери женщина доставала ключ. Мы шли мимо пациентов, которые плохо вписывались в сверкающий современной отделкой интерьер. Они были еще не «отремонтированы». Большинство смотрело на меня, открыв рот. Лица без выражения и пустые глаза.

У одного мужчины выпирало вбок бедро, словно выдернутое из сустава. Другой пациент, согнутый пополам, сверлил меня злобным глазом, в то время как второй его глаз созерцал пол. Я шел, стараясь не смотреть на этих бедняг. Самыми жуткими были те, в ком не замечалось ни проблеска сознания. Серые, потухшие существа, чья болезнь пряталась глубоко внутри. Невидимая глазу.

Один из больных поманил меня рукой, перед ним стояли бумажные фигурки. Открывая очередную дверь, женщина прокомментировала:

– Дантист. Он здесь уже полгода. Целыми днями складывает из бумаги фигурки. Его зовут Оригами. Он убил жену и троих своих детей.

В следующем отсеке я наконец спросил:

– Я не заметил звонков тревоги. У вас нет такой системы?

Женщина протянула мне связку ключей:

– Достаточно дотронуться любым ключом до любого металлического предмета в этом помещении, чтобы включить тревогу.

Наконец мы дошли до палат. У седьмой из снабженных окошками-иллюминаторами дверей медсестра остановилась:

– Здесь.

Она еще раз повернула ключ.

– Он заперт?

– Это он сам попросил.

Я вошел в палату. Медсестра закрыла за мной дверь и заперла ее. Люк был здесь, в окружении четырех белых голых стен. Пять квадратных метров для хождения, окно, выходящее в сад, и аккуратная кровать. Эта палата ничем не отличалась от любой другой больничной палаты. Я только заметил, что на оконной раме нет ручки.

Люк в теплом тренировочном костюме голубого цвета сидел за столиком, втиснутым в угол.

– Вкалываешь? – спросил я сердечно.

Он повернулся ко мне всем своим мощным торсом. В руке у него была авторучка. Бритый череп походил на голую планету, высушенную солнечными ветрами.

– Даю письменные инструкции, – вздохнул он. – Это важно.

Я взял единственное кресло и сел в метре от него. Вечерние тени проникли в комнату и медленно ее наводнили.

– Как себя чувствуешь?

– Выжат, опустошен.

– Они тебе дают лекарства?

Люк едва заметно улыбнулся:

– Да, кое-какие.

Он медленно завернул колпачок авторучки. Я машинально ощупал карманы. Люк понял мой жест и сказал:

– Ты можешь курить, но открой окно. Они дали мне эту штуковину для подъема задвижки.

Он кинул мне стержень с квадратным сечением, который входил в механизм и позволял открыть окно. Зажав «кэмел» в губах, я протянул ему пачку. Он отрицательно помотал головой.

– Я не притрагивался с тех пор, как проснулся.

– Браво, – сказал я не задумываясь.