Что касается Горбачева, то он тоже мечтал восстановить добрососедские отношения с Китаем и 28 июля 1986 года заявил об этом открыто во Владивостоке, причем даже дал понять, что готов обсудить «препятствия»200. Дэн отреагировал, повторив то, что сказал Чаушеску, в интервью американскому журналисту Майку Уоллесу 2 сентября 1986 года201. После этого 26 февраля 1987 года на заседании Политбюро ЦК КПСС Михаил Сергеевич заявил, что «надо работать… на китайском направлении», добавив, что было бы хорошо «попробовать Дэн Сяопина завлечь в Москву»202. А 30 июля представил дополнительные соображения членам высшего органа партии:

— Есть у меня одна идея: пора бы подбросить дровишек в костер советско-китайских отношений. Пора их размораживать. Давайте издадим сочинения Дэн Сяопина у нас. Подошли мы к тому, чтобы начать серьезный диалог с китайцами? Созрели? Как вы считаете? Выбор ведь за нами.

Бывший посол в США Анатолий Федорович Добрынин заметил:

— Напугаем американцев окончательно.

Но Горбачев продолжал:

— Крупная будет акция. Тем более что затрагивает международные отношения. И для нашей общественности важно возродить интерес к Китаю. Согласны?

— Да, да, — послышалось с разных сторон. Тогда Горбачев подытожил:

— Поручаем издать Дэна в Политиздате. А потом дать хорошую рецензию203.

И уже в самом начале 1988 года сборник речей и бесед Дэн Сяопина появился в советских книжных магазинах. В него вошли выступления Дэна с сентября 1982-го по июнь 1987-го, включенные в книгу, опубликованную накануне в Китае в Издательстве литературы на иностранных языках204. Сразу же появилась и нужная рецензия — в «Правде».

В феврале 1987 года начались долгие переговоры на уровне заместителей министров иностранных дел. Сначала они касались пограничного урегулирования, а затем и вьетнамо-кампучийского вопроса. В итоге советские дипломаты — под давлением Горбачева — уступили китайским ло всем пунктам и стороны достигли полного взаимопонимания. В декабре 1988-го министр иностранных дел КНР Цянь Цичэнь посетил Москву, где встретился с Горбачевым, а в феврале 1989-го советский министр Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе съездил в Пекин, где удостоился аудиенции у Дэна. 6 февраля было достигнуто соглашение о встрече в верхах. 84-летний Дэн, конечно, не поехал в Москву, любезно согласившись принять Горбачева. Визит был назначен на 15–17 мая 1989 года205.

Но тут произошло событие, которое затмило и рост цен, и подготовку к визиту Горбачева. Началось все с того, что утром 8 апреля 1989 года на заседании Политбюро Ху Яобану неожиданно стало плохо. Он вдруг побледнел и, привстав с места, замахал Чжао Цзыяну:

— Товарищ Цзыян! Могу я выйти?..

Он недоговорил и рухнул на стул без сознания.

Все всполошились. Это было обычное заседание Политбюро, обсуждали проблемы образования, Ху сидел спокойно, правда, с самого начала выглядел не очень здоровым. Чжао в волнении закричал:

— Есть у кого-нибудь нитроглицерин?!

— У меня, — поспешно ответил Цзян Цзэминь. — Жена положила в карман, но я не знаю, как им пользоваться. У меня никогда не болело сердце.

Кто-то взял у него таблетки и сунул две под язык Ху. Позвонили в ближайший госпиталь № 305, находящийся через дорогу от Чжуннаньхая, но забыли предупредить охрану, а потому врачей не пускали внутрь целых десять минут. Наконец врачи появились и всё стало ясно: инфаркт.

В 16 часов 20 минут Ху перевезли в больницу. Несмотря на усилия врачей, через неделю, 15 апреля, в 7 часов 53 минуты утра Ху Яобана не стало. Он умер на 74-м году жизни206.

Весть о его кончине тут же облетела Пекин, а вскоре из правительственного сообщения об этом узнала и вся страна. В интеллигентских кругах Ху Яобана, естественно, очень любили, его отставку переживали, считая, что он незаслуженно пострадал, поддержав студентов в конце 1986-го. Многие плакали и, размазывая слезы, с гневом говорили: «Дэн должен публично реабилитировать товарища Ху. Товарищ Ху — честнейший коммунист. Он душа нации. Ему не стыдно встретиться с Марксом».

Вечером того же дня и на следующий день студенты собирались в кампусах и, обсуждая случившееся, говорили: «Тот, кто должен жить — умер, те, кто должны умереть — живы»207. Некоторые отправились на Тяньаньмэнь, чтобы там, на центральной площади, у Ворот небесного спокойствия, возложить к памятнику народным героям венки из белых цветов. Они прощались с Ху Яобаном с такой же болью, как 13 лет назад их родители — с Чжоу Эньлаем.

После этого стихийные волнения стали стремительно нарастать. Днем 18 апреля несколько сотен студентов передали в Постоянный комитет Всекитайского собрания народных представителей список политических требований: «Дать народу свободу и демократию, прекратить борьбу с „духовным загрязнением“, соблюдать свободу прессы, отправлять чиновников в отставку за серьезные проступки, сделать прозрачной работу правительства, обнародовать декларации о доходах вождей и их детей, освободить политических заключенных»208. На следующий вечер двухтысячная толпа собралась перед центральными воротами Чжуннаньхая. Студенты кричали: «Ху Яобан не умрет! Ли Пэн, выходи!» — пытались прорваться внутрь, но когда у них ничего не вышло, сели на землю, не желая расходиться. Полицейские стали их избивать, заталкивая в автобусы, специально подогнанные. Кто-то из разгоряченных студентов крикнул: «Долой компартию!» Возникла потасовка, и только ценой немалых усилий к пяти утра порядок был восстановлен.

Однако, как оказалось, на очень короткое время. 20 и 21 апреля в центре города снова собирались возбужденные студенты, требовавшие усилить борьбу с коррупцией, положить конец бизнесу, основанному на гуаньси (связях), и даровать гражданам свободу. 22 апреля перед зданием Всекитайского собрания народных представителей на Тяньаньмэнь собрались уже десятки тысяч людей, которые, правда, на этот раз соблюдали порядок. В это время внутри здания проходила траурная церемония прощания с Ху Яобаном, и все студенты в горьком молчании слушали трансляцию209.

Смерть бывшего товарища Дэн воспринял спокойно. Тот давно перестал его интересовать, а с тех пор, как ему рассказали, что Ху рыдал на «внутрипартийном живом собрании», он ничего, кроме презрения, к нему не испытывал[109]. 20 апреля, знакомясь с проектом траурной речи Чжао Цзыяна, он вычеркнул выражение «великий марксист». «О заслугах и так много сказано, — поморщился он. — Поднимать вопрос об отставке мы не будем, [но] до „великих марксистов“ у нас никто недотягивает, в том числе и я. Когда умру, меня тоже так не называйте»210. Утром 22 апреля он, правда, следуя протоколу, принял участие в траурной церемонии в здании Всекитайского собрания народных представителей и даже выразил соболезнование вдове и детям покойного. Однако внешне выглядел невозмутимым и речей не произносил.