– Не беспокойтесь, мы не поклоняемся Сатане, – говорит Аркадий.

– Наш урок истории подходит к концу, – обещаю я. – Несмотря на все протесты инквизиции, Земля продолжала вращаться вокруг своей оси, – я легонько дотрагиваюсь до чугунного чайника, – а в тысяча семьсот девяносто девятом году росчерк наполеоновского пера объединил независимые швейцарские кантоны в Гельветическую республику. Однако же далеко не всем швейцарцам пришелся по нраву патронат Франции, и, когда обещанной свободы вероисповедания не последовало, недовольные начали жечь церкви и восставать против властей, навязанных Парижем. Противники Наполеона раздули пожар восстания, и в начале апреля из Пьемонта выдвинулась рота австрийских артиллеристов и прошла по Зидельхорнскому перевалу в монастырь Святого Фомы. Двести бочонков с порохом, оставленных на хранение в монастырском коровнике, взорвались – то ли по беспечности, то ли по злому умыслу. Взрыв уничтожил бо́льшую часть монастыря и вызвал камнепад, который напрочь смел мост, переброшенный через пропасть. Этот крошечный эпизод в истории Наполеоновских войн стал тем толчком, который в итоге привел к нашей Войне, как убийство эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараево послужило поводом для начала Первой мировой. Взрывная волна докатилась до Часовни Мрака и пробудила Слепого Катара от долгого сна.

Каминные часы негромко отзванивают восемь.

– После Реформации орден Святого Фомы обнищал, и фомистам катастрофически не хватало денег, средств и сил для того, чтобы поднять альпийскую обитель из руин. Однако же правительство Гельветической республики в Цюрихе проголосовало за восстановление Зидельхорнского моста и размещение там военного гарнизона для охраны стратегически важного перевала. Строительными работами руководил некий Батист Пфеннингер, инженер из Мартиньи. Однажды летней ночью, когда Пфеннингер лежал в своей каморке, пытаясь уснуть, он услышал голос, окликавший его по имени. Голос звучал словно бы издали, с расстояния в несколько миль, и в то же время совсем рядом, чуть ли не над ухом. Дверь спальни была заперта на засов изнутри, но Пфеннингер заметил, как в изножье кровати дрожит воздух. Инженер коснулся колеблющегося воздушного потока, который вдруг раздвинулся, будто завеса, и в образовавшемся проеме появился круг пола, на котором стояла огромная свеча высотой в человеческий рост – такие иногда ставят перед алтарем в католических или православных церквях. Дальше виднелись каменные ступени, уходившие во тьму. Батист Пфеннингер по натуре был человеком здравомыслящим, прагматичным и не питал пристрастия к спиртному. Его спальня находилась на втором этаже двухэтажной казармы. Тем не менее он решился пройти в этот фантастический проем – мы называем его «апертура» – и стал подниматься по каменным ступеням… Как вам все это, мисс Сайкс?

Холли вдавливает большой палец в ямку над ключицей:

– Не знаю…

Аркадий поглаживает прыщи, не вмешивается в мой рассказ.

– Батист Пфеннингер стал первым посетителем Часовни Мрака. Там он обнаружил портрет – или икону – Слепого Катара. Лицо на портрете было лишено глаз, но пока Пфеннингер стоял там, глядя на изображение – а может, это оно смотрело на Пфеннингера, – ему стало казаться, что во лбу древнего лика появилась какая-то точка, которая все росла и росла, а потом превратилась в черный зрачок глаза без век, и…

– Я тоже это видела! Что это? Откуда?

Я смотрю на Аркадия; он коротко пожимает плечами:

– С иконой Слепого Катара такое происходит непосредственно перед тем, как она декантирует чью-то душу.

Холли порывисто оборачивается ко мне:

– Послушайте. В выходные, когда пропал Джеко… Точка, которая превращается в глаз во лбу… я… мне было… мне привиделся дневной кошмар в туннеле под шоссе близ Рочестера. Я не стала упоминать об этом в книге «Радиолюди», потому что читатели восприняли бы подобные откровения как бредовое описание кислотного трипа. Но все произошло на самом деле.

Аркадий мысленно спрашивает: А вдруг Си Ло дал ей возможность видеть, что происходило в Часовне во время Первой Миссии?

Но почему он скрыл это от нас? Я пытаюсь найти объяснение получше. Может быть, между Джеко и Холли, братом и сестрой, уже существовала психозотерическая связь?

Аркадий задумчиво прикусывает костяшку большого пальца; привычка из его прошлой жизни. Возможно. И возможно, отголоски этой связи как раз и привели Эстер к Холли, когда ты бежала из Часовни. Как крошки хлеба в сказке про Ганзеля и Гретель.

Холли прерывает наш безмолвный диалог:

– Прошу прощения, вы про меня не забыли? Так вот, какая связь может существовать между Джеко, средневековым монахом и инженером наполеоновских времен?

Свеча в витражном стаканчике горит высоким ровным пламенем.

– Слепой Катар и инженер Батист Пфеннингер заключили друг с другом своего рода соглашение о взаимопомощи, – объясняю я. – Правда, трудно утверждать…

– Минуточку! Сколько времени монах пробыл в Часовне Мрака? Лет шестьсот? И по-прежнему приглашал туда гостей и заключал с ними сделки? А чем он питался все это время?

– Естественно, Слепой Катар транссубстанцировался, – говорю я.

Холли откидывается на спинку стула:

– А что это за транс-чего-то-там?

– Тело Слепого Катара умерло, – поясняет Аркадий, – но его разум и душа – что для простоты будем считать одним и тем же – проникли в материальную субстанцию самой Часовни. Слепой Катар общался с Пфеннингером через икону.

Холли обдумывает услышанное:

– Значит, строитель слился с тем, что построил?

– В некотором роде, – отвечает Аркадий. – Можно и так сказать.

– Строительство моста и гарнизона на Зидельхорнском перевале завершили до наступления зимы, – продолжаю я. – Батист Пфеннингер вернулся к своей семье в Мартиньи. Следующей весной он отправился ловить рыбу на озеро Эмоссон. В один прекрасный вечер уплыл на лодке и… не вернулся. Лодку потом нашли, но тело так и не обнаружили.

– Понятно, – говорит Холли. – В точности как с Хьюго Лэмом.

За окнами дома 119А тихонько бормочет дождь.

– Шесть лет спустя, в тысяча восемьсот пятом году, в парижском квартале Марэ открылся сиротский приют. Его директором и основателем был некий Мартен Леклерк, коренастый француз, отец которого сколотил состояние в африканских колониях. Мартен Леклерк выразил желание предоставить кров и оказать материальную и духовную помощь детям, оставшимся сиротами в ходе Наполеоновских войн. В тысяча восемьсот пятом году иностранцев в Париже не жаловали, а Леклерк говорил по-французски с явным немецким акцентом, но его знакомые объясняли этот конфуз матерью из Пруссии и обучением в Гамбурге. Эти самые знакомые, между прочим сливки высшего общества, понятия не имели, что Мартена Леклерка в действительности звали Батист Пфеннингер. Безусловно, лишь безумец усомнился бы в благих намерениях мсье Леклерка, привечавшего бедных сироток – как правило, таких, кто демонстрировал высокий психозотерический потенциал или же чрезвычайную активность глазной чакры.