Прохожий взошёл на помост и остановился перед атаманом.

– Человече! – голос старца спокойный и уравновешенный, эхом отражаясь от стены леса, от водной глади, звучал над головами людей, внушая опасение и даже страх одним, и вселяя надежду в других. – Ты облечён доверием от Бога и должен чтить Его более всего. Тебе дан жезл власти, чтобы ты соблюдал правду в людях и вёл их к победе по закону Истины. Истина – самое драгоценное сокровище для того, кто стяжал её. Почто чинишь ты беззаконие по произволу своему, да ещё пред очами Того, Кого тебе следовало бы почитать? Не то же ли делали и делают изверги, коих тебе надлежало бы низвергнуть с тела России? Как сотворишь ты сие, будучи подобным им?

– Что тебе до наших дел, старче? – не меняя позы, и не отрывая взгляда от пола, отвечал полковник.

– Я пастырь Христовой Церкви, – продолжал старец, – и обязан иметь попечение о благочестии и мире всего православного христианства.

Атаман молчал, еле заметно шевеля одними губами.

– Одно говорю тебе, отче святый, – продолжил он после затянувшейся паузы. – Молчи, а лучше благослови нас делать по нашему изволению. Они виновны и будут наказаны.

– Господь Бог наш велит мне благословлять добрых и на доброе. Не могу и не буду потворствовать беззаконию и преступлению, иначе суетна была бы вера моя.

Полковник вдруг оторвал глаза от пола, вскочил стремительно с кресла и, сделав шаг в сторону старца, замер как вкопанный, внимательно и пытливо разглядывая его, будто видел впервые.

– В чём вина их? За что предаёшь их смерти? – спросил Прохожий громко, чтобы было слышно всем.

– Они шпионы… Лазутчики жидовские… – так же громко ответствовал полковник, но голос его при этом дрожал и срывался на высоких визгливо-истерических нотках.

– Ложь! – как громом пронеслось над берегом. – Кому лжёшь? Народу лжёшь? Богу лжёшь? Или на исповеди сможешь ты сказать то же, или нет креста на тебе!

Растерявшийся атаман не знал, что ответить, тщетно выискивая в помутнённом похмельем и одурманенном страстью сознании нужные, весомые и главное убедительные доводы в пользу своих действий, но неизменно натыкался на упрямые, непобиваемые причины своего бездействия. Глаза его лихорадочно метались из стороны в сторону, ища хоть какой-нибудь поддержки извне, но неизменно упирались в твёрдый, чистый, немигающий взгляд старца, обличающий низкое животное естество и возбуждающий, возвращающий к жизни и владычеству нелицемерный голос совести. Две сущности жили сейчас в полковнике, жили и боролись в непримиримой схватке на смерть. Одна мелкая, пришлая, узурпировавшая душу действием сладкого яда похотливо-льстивого шипения вечного змия, искушающего лёгкой доступностью быть как боги. Другая – поруганная, забитая, но основательная, от создания сущая, не позволяющая окончательно позабыть Чью печать, Чей образ и подобие несёт в себе человек от рождения до самой смерти. Трудно, страшно трудно в одночасье принять в этой борьбе чью-либо сторону, отдать предпочтение кому-то из них, не потеряв себя и не упустив для себя. Этот нечеловеческой тяжести груз отражался сейчас во всей своей полноте и в глазах, и в исказившемся мучительной судорогой лице атамана.

– Не мучь себя, чадо, – пришёл на помощь Божьей твари старец, – не бери на себя тяжесть суда. Предоставь Господу – Единому и Единственному Праведному Судии вершить справедливость мудро, как Он некогда разрешил: «Кесарю – кесарево, а Богу – Богово», – слова эти были произнесены властно, но тихо. Так что, выйдя из уст Прохожего, они, минуя всё постороннее, попали прямиком в восприимчивое, ищущее выхода сознание полковника. – Пусти узника твоего в Храм Божий – как Господь его примет, так тому и быти.

И сказав это, старик покинул помост. Долго ещё мелькал белый клобук в толпе, пока не скрылся за размытой, колеблющейся в предзакатном мареве чертой, где людское разноцветье почти сливалось с прозрачной водной гладью озера. Полковник же, вернув себе присутствие духа внезапно свалившимся на него решением, приосанился, поправил на левом боку атаманскую саблю и, подойдя к краю помоста, решительно и твёрдо объявил народу.

– Братки! Народ Русский! Мы Православные, и негоже нам кровью жидовской марать руки свои.

По толпе пробежал лёгкий ропот не то одобрения, не то подозрения атамана в излишнем милосердии, граничащем с мягкотелостью и утратой непримиримости к врагам отечества. Полковник продолжал, нисколько не смутившись.

– Тут некоторые позволили себе усомниться в виновности жидовского лазутчика. Так пусть Сам Господь разрешит эту дилемму, свершит суд Свой и явит нам волю Свою. Я решил… – полковник сделал многозначительную паузу, толпа замерла в ожидании приговора, – …отпустить его… – теперь уже не ропот, волна негодования пробежала по людскому морю, готовая, набрав силу и мощь, снести, смыть за борт истории атамана и сам помост. Но разбилась в брызги о твердыню хитроумной изобретательности атамана, – … на остров… налегке… без лодки…

Буря, поднявшись вдруг, спала так же неожиданно и так же резко, как и взволновалась. Тяжёлое безмолвие сковало людскую массу холодным неподвижным льдом.

– А ежели доплывёт? – прервал продолжительную паузу несмелый сомневающийся возглас.

– Хе-хе… Озеро наше ключиком подземным питается, водица в нём студёная, неизменно круглый год чуть теплее льда – в летний зной прохладой веет, зимней стужей ж…у греет. Хе-хе… Пускай плывёт.

Тишина, накрывшая толпу, ещё несколько минут продолжала звенеть над берегом, над самим озером, над лесом. Народ обдумывал, переваривал в сознании решение атамана: с одной стороны – милосердное, как бы христианское, с другой – не оставляющее обречённому узнику никаких шансов выжить. И вроде смерть неминучая, страшная, сковывающая ледяными объятиями бренное тело и трепетную душу задолго до последнего вздоха, обрекала жертву на бесконечно длительные и мучительные минуты расставания с жизнью, а значит казнь – кара за содеянное преступление – свершится в полной мере. Но в то же время ответственность за убийство молодой, только начинающей жить души, ежели она окажется паче чаяния невинна, целиком и полностью снимается, сбрасывается с хитроумного атамана – а значит и с народа, потворствующего его прихотям, – и перекладывается всецело на Всесильного, Всемогущего, Всенесущего Создателя.

Вдруг толпа взорвалась диким буйством ликования, одобряющего, принимающего на душу такой исход дела. В воздух полетели шапки, залихватский свист и гиканье покрыли собой пространство, наполнили предзакатный недвижный воздух звенящими децибелами. И из края в край могучего людского моря прокатилась по головам вскипающая восторгом волна: «Да живёт многие лета атаман великий!».

Никто не слышал, да и не мог слышать за таким гамом тихого разговора в дальнем углу возвышающегося над театром действий помоста. Хотя говорившие и не скрывали особо своего настроения и причастности к разыгранному в партере спектаклю.

– Ай да атаман! Ай да полковник! САМОГО обхитрить решил! Ай да сукин сын! Ну, не знаю, как Его, а меня-то уж точно обхитрил! Ай молодца! – приятно удивлённый Нычкин, восхищённо смотрел на атамана и говорил эти слова негромко, то ли самому себе, то ли обращаясь к стоящей рядом блуднице. – А ты умница, царица, здорово обработала старого борова. Я уж было засомневался, а тут вижу… Ай молодца! Ай молодца!