Ужина, час назад состоящего из гречки на воде, как будто бы и не было…

– Сальца каждому ещё на раз хватит, – уверенно говорит кто-то, кивая на блюдце и продолжая жевать.

Все другие едят, шутят, весело, специально для смеху, погромче швыркая горячим, парящим, греющим нос, чаем.

К столу, оставив идеально обглоданную кость, подходит Ася. Усевшись рядом с табуретом хозяина, она глядит на него вопросительно-просящими глазами, едва слышно поскуливая.

Иван какое-то время внимательно смотрит Асе прямо в глаза, отчего та, будто застеснявшись пристального взгляда, отворачивает в сторону свою умную мордочку, не переставая при этом тихо поскуливать.

Иван из «облитых» чёрной кожей деревянных ножен, висящих на поясном ремне (мода такая у охотоведов – почти везде ходить с охотничьим ножом, оставляя его в тумбочке только на время лекций), вынимает нож, отрезает с краешка от своего бутерброда кусочек сала с хлебом и слегка подкидывает это лакомство перед носом Аси. Собачка в прыжке, на лету, очень изящно хватает еду, тут же проглотив ее.

Охотоведы любуются Асиным цирком, а затем, разлив в кружки остатки чая и сделав по второму бутерброду, продолжают неспешную трапезу.

Чай уже не так горяч. Зато чёрный хлеб с салом кажется ещё вкуснее, тем более что на блюдце остались только две Ваниных дольки, одну из которых он отдаёт Асе, положив теперь сало на пол перед ней, чтобы она хоть немного почувствовала его вкус.

– Балуешь собаку, – рокочет Иван Манагаров.

– А кого мне ещё баловать-то, тёзка, – негромко отвечает Ваня, ласково глядя на лаечку, весело помахивающую хвостом. – Одна она у меня, можно сказать, родная душа. Вот зимнюю сессию сдам, и закатимся мы с ней в таёжку! В какой-нибудь дальний госпромхоз, на соболёвку…

Я как-то, в прошлом году, кажись?.. Ну точно, в прошлом, в конце апреля или начале мая, – пустился в воспоминания Ваня, – на глухариный ток подался. Аську с собой не взял – мешать только будет. Тем более что она ниже своего достоинства считает охоту на разную там пернатую дичь: утку, глухаря ли… В городе снега почти уже не было – съело его солнце. А в лесу – по колено, хоть лопатой разгребай. Пока до тока с трассы (на попутке до определённого, примеченного мною заранее, километра) добрался – взмок весь. Хотя идти-то там от шоссейки – всего километра три, не больше… Гляжу из-за сосновых стволов осторожненько. И такая красотища на залитой весеннем солнышком полянке передо мной открывается – слов нет! Глухарь, здоровенный, как индюк, – килограмм шесть, не меньше, – весь чёрный издали, бровь только красная, выхаживает по токовищу, важно эдак, что твой султан в гареме. Нет-нет да опустит крылья, черканёт ими по снегу – «наброды» делает. Потом откинет голову к спине и самозабвенно так петь начинает. Сначала клювом пощелкает. Причём звук такой получается – будто кто ногтём по неполному спичечному коробку ударяет… Слушаю, любуюсь им… Других самцов – конкурентов, не видать. Самочки же, небольшие, изящные на деревьях сидят да на него с любопытством поглядывают. Однако на землю пока не спешат спуститься. А он и рад стараться от всеобщего внимания, как знаменитый певец на эстраде. Закончив первую часть своей «серенады» громким ударом клюва, начал скрикать – точно сорока стрекочет. Но, кроме сорочьего стрёкота в его песне и скрип снега в мороз будто… Тут-то к нему и подбегай – ничего не слышит. Хотя до чего и ж всё в природе разумно устроено! Первая часть песни, постепенно учащаясь, может продолжаться несколько минут, а скриканье – только две-три секунды. За эти-то мгновения к нему и надо успеть подобраться на расстояние выстрела… Одна беда, какой с самца навар – мясо жёсткое, невкусное, не разгрызёшь, сколько ни вари. Лучше уж копылуху добыть… Кинул я в этого красавца шишкой сосновой, когда он петь перестал, чтоб отпугнуть его. Он с земли тяжело так, громко хлопая крыльями, едва поднялся и, отлетев по прямой, сел на дальнем конце поляны, невысоко от земли, на сосновую ветку. Принялся хвоей лакомиться. Почитай, основная еда зимой у них, если кедровый орех не уродился. Сидит на толстом суку, башкой туда-сюда вертит. И самочки тоже за еду принялись. А я знаю, что, в отличие от самца, очень осторожного, копылуха более беспечна и собаку, когда на дереве сидит, почти не боится. Вот, к одной из них, на недалёком дереве сидящей, я, в виде собаки, и решил подобраться. Встал на четвереньки. Лай изображаю заливистый и всё ближе подвигаюсь к цели, размышляя уже, как ружьё половчее с брюха развернуть… Да не тут-то было – отлетают они на безопасное расстояние… А на собаку ведь, хоть взбесись та под деревом, почти не реагируют – знают, что нет им от неё никакой опасности. Значит, что-то во мне не собачье угадывают…

– Может, масть не та? – весело вставляет кто-то.

– Да, собачьего в тебе уж точно маловато, – перехватывает инициативу первый силач факультета Иван Манагаров. – Собака, та при нужде и огрызнуться, и куснуть может. Тебя же – всяк обидеть горазд, и ты сдачи не отвесишь. Улыбнёшься только непонимающе. Наблюдал я уже однажды такую картину. Хорошо, что рядом оказался, – обращается Манагаров уже ко всем, говоря о чём-то, только им двоим с Иваном известном. И продолжает: – А ведь нож у тебя на поясе висел. Мог бы и пугнуть шпану… – и объясняет однокурсникам: – Возвращаюсь дня два назад с тренировки и вижу – почти у самой проходной нашей общаги двое каких-то хануриков подвыпивших Ваню нашего к забору прижали и буцкают его то справа, то слева, развлеченья ради: то пинками, то тычками. И при этом гнусно так похохатывают, словно какое весёлое дело творят. А Ваня как телок: «Да вы чё, ребята! За что? Чего вам от меня надо?» Я без лишнего шума подскочил. Обоих за воротники курток сгробастал и лбами друг о дружку стуканул, для прояснения мозгов. Да так, что, по-моему, от «искр», посыпавшихся от их глупых голов, – а точнее, тупых твёрдых предметов, как пишут в протоколах об ударе головой, – на тёмной улице светлее стало. И как я только выпустил воротники их курток из своих клешней, они такого стрекача задали, что аж позёмка за ними завихрилась… А наш Ваня, Ванюша, Ванище, отряхиваясь от снега, меня же потом ещё и упрекнул. Это вместо благодарности-то. «Ну зачем, – говорит, – ты их так. Они меня, наверное, с кем-то перепутали. Надо было поговорить, выяснить всё, разобраться»… А если б я не подоспел – запинали б его, просто так, от скуки жизни и из-за отсутствия других развлечений. Да, Ваня, собачьего в тебе действительно маловато будет…

* * *

Дня за три до Нового года Иван достал из тумбочки красивые, с серебристой седой остью, уже выделанные им шкурки камчатских соболей, добытых ещё в прошлом сезоне. Из них он собирался, да так и не собрался, сшить себе соболью, «боярскую» шапку…

Шкурки эти он решил теперь подарить Асе, своей бывшей однокласснице.

«Жаль, ещё одного нет. Могло бы тогда и на хорошую шапку и на воротник хватить. Вон, коты-то какие здоровенные, – ласково погладил он шелковистый соболий мех. – Сегодня же пойду к ней в поликлинику и подарю, – твёрдо решил Иван. – Заодно и на наш институтский новогодний вечер её приглашу… Тем более что больница совсем рядом с факультетом – одна трамвайная остановка. Можно будет и прогуляться».