Жена этого дворянина поступила правильно, что промолчала и не стала его волновать, чтобы дать ему поправиться от болезни.

— Да, но она боялась, что, если они будут продолжать вести себя так и дальше, — заметила Парламанта, — он этим усугубит свой недуг.

— Она не из тех, — сказала Уазиль, — о ком говорится в Священном писании: «Мы вас жалели, а вы не плакали, мы пели, а вы не плясали», — потому что, когда муж ее был болен, она плакала, а когда он был весел, она смеялась. Так каждая порядочная женщина должна бы делить с мужем и радость и печаль, любить его, служить ему и быть ему послушной, как Церковь послушна Иисусу Христу.[381]

— Тогда надо было бы, благородные дамы, — сказала Парламанта, — чтобы мужья наши делали для нас то, что Христос сделал для Церкви.

— Мы так и поступаем, — сказал Сафредан, — и если бы это было возможно, мы бы даже превзошли его, ибо Христос умирал ради Церкви всего один раз, а мы ради наших жен умираем каждый день.

— Умираете! — воскликнула Лонгарина. — Мне кажется, что и вы, и другие присутствующие здесь мужчины, после того как женились, так поправились, что во много раз выросли в цене.

— Я знаю, почему это так, — сказал Сафредан, — это потому, что способности наши, подобно золоту, выдерживают все испытания, но плечи наши устали под тяжестью супружеских лат, которые мы столько времени носим.

— Если бы вас действительно заставить целый месяц походить в упряжке и спать на жестком, — оказала Эннасюита, — как бы вам захотелось поскорее вернуться в постель к жене и снова облачиться в те самые латы, на которые вы сейчас жалуетесь. Но говорят, что можно вынести все, кроме безделья. Отдых и покой мы умеем ценить лишь тогда, когда мы их потеряли. А эта пустая женщина, которая смеялась, оттого что мужу ее было весело, умела, должно быть, при всех обстоятельствах сохранять душевный покой.

— Должно быть, покой свой она любила больше, чем мужа, — язвительно заметила Лонгарина, — раз она могла не принимать близко к сердцу того, что он делал.

— Она принимала близко к сердцу то, что могло повредить его совести и здоровью, — сказала Парламанта, — и не хотела обращать внимания на разные пустяки.

— Мне становится смешно, когда вы начинаете говорить о совести, — сказал Симонто, — я бы ни за что не хотел, чтобы женщины об этом пеклись.

— Надо было бы, чтобы вам попалась жена вроде той, которая после смерти своего мужа доказала всем, что деньги его ей дороже, чем совесть, — сказала Номерфида.

— Пожалуйста, расскажите нам эту новеллу, — сказал Сафредан, — я вам передаю сейчас слово.

— Я не собиралась занимать вас такой коротенькой историей, — сказала Номерфида, — но раз уже она пришлась кстати, я вам ее расскажу.

Новелла пятьдесят пятая

Вдова купца истолковала составленное покойным мужем завещание в своих интересах и в интересах детей.

В городе Сарагосе жил богатый купец, который, предчувствуя близкий конец и видя, что ему не унести с собой всех своих богатств, нажитых, быть может, нечистыми сделками, решил, что, если он умилостивит господа каким-нибудь даром, ему после смерти отпустятся кое-какие грехи. Как будто милость господню можно купить за деньги! И, отдавая последние распоряжения, он сказал, что хочет, чтобы его чистокровную испанскую лошадь продали повыгоднее, а деньги роздали нищим, и попросил жену, чтобы, как только он умрет, все было исполнено, а деньги розданы так, как он пожелал. Похоронив мужа и поплакав о нем, жена, которая была женщиной вовсе не такой глупой, какими обычно бывают испанки, сказала своему слуге, который, как и она, слышал распоряжения покойного:

— По-моему, с меня хватит и того, что я потеряла мужа, которого так любила, зачем же я должна еще терять мое состояние? Я вовсе не хочу ослушаться его воли, только хочу выполнить ее как можно лучше, — святые отцы ведь народ жадный, опутали они беднягу, ему и подумалось, что он совершит угодное богу дело, если после смерти пожертвуем им столько денег, ведь при жизни он ни одного экю не хотел им дать. Вот я и решила, что волю его мы выполним и даже сделаем все еще лучше — так, как он сделал бы и сам, если бы прожил еще недели две. Надо только, чтобы никто ничего об этом не узнал.

И когда слуга обещал ей, что сохранит все в тайне, она сказала:

— Пойди и продай его лошадь, и когда тебя спросят, сколько ты за нее хочешь, ты ответишь: «Один дукат. Но у меня есть еще кошка хорошая, я ее тоже хочу продать, и стоит она девяносто девять дукатов». Продавать ты будешь кошку и лошадь вместе и получишь за них сто дукатов: это как раз столько, сколько покойный муж хотел получить за одну лошадь.

Слуга немедленно же выполнил распоряжение своей госпожи. И когда он расхаживал со своей лошадью по базарной площади, держа в руках кошку, один дворянин, который еще раньше видел эту лошадь и хотел ее купить, спросил его, сколько он за нее просят.

— Один дукат, — ответил слуга.

— Нечего надо мной смеяться, — сказал дворянин.

— Уверяю вас, ваша милость, — настаивал слуга, — вы должны заплатить за нее один дукат, только вместе с ней вам придется купить и кошку, а за нее мне следует девяносто девять дукатов.

Тогда дворянин, которому эта цена показалась подходящей, сразу же заплатил слуге один дукат за лошадь и девяносто девять за кошку, как тот и просил, унес кошку и увел лошадь. Слуга же доставил вырученные деньги своей госпоже, которая была премного этим довольна; дукат, полученный за лошадь, она тут же раздала нищим, выполняя волю покойного мужа, а все остальные оставила себе и детям.

— Как вы думаете, может быть, эта женщина была разумнее, чем ее муж, — ее ведь беспокоили и совесть, и благополучие семьи?

— Мне кажется, мужа своего она действительно любила, сказала Парламанта, — просто она понимала, что перед смертью люди чаще всего выживают из ума; и зная, какова была его воля, она решила истолковать эту волю на пользу детям, что, по-моему, весьма разумно.

— Как, — воскликнул Жебюрон, — не исполнить волю покойного друга — это, по-вашему, не преступление?

— Ну, разумеется, преступление, — сказала Парламента, — если только завещатель в твердой памяти и не совершает никакого безумия.

— Стало быть, вы считаете безумием отказать свои деньги церкви и бедным нищим?

— Я вовсе не считаю безумием, — сказала Парламанта, — когда человек, умирая, раздает бедным все богатства, которыми господь его