Долгой казалась зима обитателям Хествикена в этом году.

Улав все время оставался дома, боялся покинуть Ингунн хотя бы на одну ночь. Она мучилась от долгого лежания в постели – исхудала она страшно и не переставая маялась от боли в спине: как полежит долго на одном боку или на спине, так сперва заломит в ребрах, а после вся грудь болит нестерпимо. Ничем было не унять боль, разве что поворачивали ее почаще, тогда немного отпускало. Есть она вовсе ничего не могла. Ей не давали умереть, заставляя глотать понемножку жидкую кашицу, мясной взвар да молоко.

Она хотела было лежа заняться рукодельем, да стоило ей немного подержать руки на весу, как они немели, не давая ей ни шить, ни заплести косу. Оставалось одно – лежать недвижимо. Она никогда не жаловалась ни единым словом, а когда кто-нибудь подходил к ней, помогал повернуться или поправлял подушки, она тихо и ласково говорила спасибо. Иной раз она много спала днем, но по ночам не смыкала глаз.

Улав оставлял огонь в очаге гореть всю ночь, а сам сидел у отверстия в стене, прорубленного в камору, чтобы в горницу оттуда шло поменьше холода. Хотя зима и не была сильно холодная, но дым, что ел глаза день и ночь, им шибко досаждал. Так бодрствовал он у постели больной ночь за ночью.

Эйрик лежал в постели за его спиной и спал, Лив спала на лавке, а Сесилия на кровати возле матери. Улав лежал в полудреме, но заснуть не засыпал – примечал, если уголек выскочит из очага или Ингунн застонет чуть слышно – тут он сразу вскочит с постели и бежит к ней. Всю эту зиму он спал не раздеваясь, одежду снимал только как мылся в бане.

Он опустился на колени перед ее постелью, сунул ладони под ее плечи, под поясницу, потом подержал секунду ее пятки. С каким-то болезненным страхом ожидал он, что у нее появятся пролежни. От всего его чувства к ее телесному "я" в нем остались последние тлеющие угольки, он думал о том, что не вынесет, если увидит, что кожа ее лопнула и язвы разъедают еще живую плоть Ингунн. Он никогда не мог глядеть на язвы, сносить запах гноя, хотя и стыдился своей слабости. А сейчас он молил бога, чтобы хоть этого с ней не сталось, просил не только за нее, но и из-за себя.

Он подошел к очагу подбросить дров.

– Хочешь водицы испить, Ингунн? Может, посидишь у меня на коленях?

Улав завернул ее в одеяло, поднял на руки и уселся с нею на скамью со спинкою подле очага. Он осторожно приподнял ее безжизненные ноги, подложил под ступни пуховые подушки, посадил ее к себе на колени и опустил ее голову к себе на плечо.

– Хорошо тебе так?

Случалось, она засыпала у него на руках. Улав сидел часами, держа ее на коленях, покуда у него самого не замерзала спина, а руки и ноги не начинали стынуть и неметь. А случись ему чуть шевельнуться, она тут же просыпалась. Она старалась высвободить руку из-под одеяла и гладила его лицо.

– Теперь мне сильно полегчало. Отнеси меня на кровать, Улав, да ложись-ка сам, ты ведь, поди, притомился.

– Тяжкою ношей стала я для тебя, – сказала она ему однажды ночью. – Только потерпи еще маленько. Разве что до весны дотяну, не дольше.

Улав не перечил ей. Он и сам так думал. Придет весна и заберет ее с собой. Теперь он, наконец, был готов покориться этому.

Однако, когда зима была на исходе, ей даже, пожалуй, немного полегчало. Во всяком случае, она оживилась и даже стала спрашивать, что творится в усадьбе, хорошо ли ловится рыба. По утрам и вечерам она прислушивалась к бряцанью колокольчиков, кликала своих коров по именам, а как-то даже сказала, что теперь, когда настала весна, пусть ее ненадолго вынесут на двор, охота еще разок взглянуть на скотину.

Сесилия была большая не по годам и собою раскрасавица; днем она была для Ингунн немалою утехой, но Лив все время должна была оставаться при них. Ночью девочка спала с кормилицей в другом доме – Ингунн была более не в силах терпеть толстое, сильное дитя у себя в постели: Сесилия во сне переворачивалась и придавливала мать, а когда не спала, ползала по постели и падала тяжело на ее измученное болью тело.

Улав терпеть не мог Лив и старался не заходить в горницу, когда там бывала служанка. К тому же он знал, что она охотница стянуть что попало, и у него было более чем подозрение, что они с Анки были уж слишком сердечные друзья и что она и его выучила таскать что плохо лежит, изворачиваться и врать. Верить Арнкетилю и прежде было нельзя, но только прежде ему не верили оттого, что парень больно глуп. Ничего стоящего они не крали, но Улаву не нравилось, что в усадьбе у него живут нечестные люди. Правду сказать, хозяйство у него начало хиреть – сам он уставал до смерти каждый божий день и не справлялся со всем, что ему надо было бы сделать, а под гору-то едешь быстро.

Сесилию он теперь и днями видел мало. Понемногу к его отцовской любви приметалась сильная горечь – он вспоминал, как синею, туманною весеннею ночью воротился домой и увидел ее в колыбели, сердце у него так и жгло. Когда ему в первый раз положили ее на руки, он был уверен, что теперь будет поворот в их судьбе – Сесилия пришла в мир, чтобы принести им счастье!

Он любил свою маленькую дочь, но любовь эта сникла, словно опустилась на дно его сердца и лежала там, как робкий и молчаливый зверек. Первое время отец часто останавливался у ее люльки, трогал ее шаловливо и ласково пальцами, и стоило ей улыбнуться, его охватывала тихая, недоуменная радость. Он брал ее на руки, прижимал к себе на мгновение, неловко и неуклюже: Сесилия, Сесилия… Теперь же, когда ее несли из одного дома в другой, он останавливался поодаль, улыбался дочке, махал ей рукой, а она и не глядела на него. То, что она была так красива, и что он узнавал в этой нежной белокурой малютке свою кровь, казалось, только делало отцовскую печаль еще горше.

Эйрик теперь мало досаждал родителям. Девятилетний мальчонка невольно держался подальше от взрослых, видя, что они все время ходят мрачные. Ему хватало дел и проказ в большой усадьбе, и в дом он приходил лишь к трапезе да на ночлег.

Весной на страстной неделе отправился Улав на ярмарку. Там его отыскал нарочный и велел ему явиться в монастырь братьев-проповедников.

Настоятель рассказал ему, что его друг Арнвид, сын Финна, умер прошедшею зимою. В прошлом году в середине лета он принял схиму у братьев в Хамаре. Но уже на второй неделе поста он вдруг умер, никто не знает отчего. Когда братья направлялись к обедне, шедший рядом с ним монах увидел, что он побледнел и даже пошатнулся единожды, однако, когда монах спросил его шепотом, не захворал ли он, брат Арнвид в ответ покачал головою. После того как они преклонили колена, читая «Verbum caro factum est» ["Слово стало плотью" (лат.)], он увидел, что молившийся рядом с ним Арнвид не мог подняться, а как отслужили обедню, он уже лежал в беспамятстве. Тут они внесли его в дормиторию [спальню (лат.)], уложили в постель; он то и дело тихонько стонал, но в себя не приходил. После полудня он открыл глаза и слабым голосом попросил причастить его. Сразу же после причастия он уснул, а когда монахи воротились с вечерней молитвы, он уже был мертв. Умер он столь тихо, что сидевший подле него монах даже не мог сказать, когда он испустил дух.