Когда я начинаю рассматривать карту глазами геолога, уже не как яркую цветную картинку, а как геоморфологический ландшафт, в глаза сразу же бросается длинная линия, протягивающаяся с севера на юг по восточной ее части и как бы отделяющая Израиль от его арабских соседей.

Беря свое начало на севере неподалеку от вершины Хермона, линия эта отчетливо прослеживается вдоль реки Иордан, далее тянется через чудотворное озеро Кинерет, снабжающее весь Израиль пресной водой, затем снова идет по Иордану и вдоль Мертвого моря. Еще дальше на юг она тянется через пустыню Негев, где отчетливо обозначается огромными скальными обрывами, привлекающими внимание экскурсантов. Помню, как поразились мы с моим приятелем — геологом Михаилом Рыбаковым, только переехавшим в 90-м году в Израиль из Питера, когда, выйдя из экскурсионного автобуса на пути из Беер Шевы в Эйлат, увидели над собой гигантский багряно-черный обрыв, протянувшийся от горизонта до горизонта и кажущийся непреодолимой границей, созданной Богом.

Еще дальше к югу эта грозная граница становится невидимой, ныряя в вечно теплые воды Красного моря под коралловые рифы Эйлата.

Я неоднократно бывал в Израиле, и мне не раз довелось проехать вдоль этой гигантской трещины в земной коре, и, казалось бы, игрушечная по размеру страна — несколько часов езды на автомашине, показалась мне огромной. По поводу величины Израиля обычно рассказывают анекдот: «Завтра с утра поедем смотреть страну». — «А что мы будем делать после обеда?» Но недаром говорится, что Израиль кажется маленьким снаружи и большим изнутри. Если ехать вдоль описанной границы с севера на юг, то на протяжении нескольких часов полностью меняется ландшафт — от снежной вершины Хермона и лесистой Галилеи на севере до лунного пейзажа долины Мертвого моря и желто-красной пустыни Негев на юге. А когда ныряешь с маской на красноморские коралловые рифы в Эйлатской бухте, обретаешь полную уверенность, что проехал уже добрую половину земного шара и находишься где-нибудь в Океании. Может быть, и вправду Бог, как на пробном полигоне, сначала создал все виды земных ландшафтов здесь, а уже потом распространил их на всю планету?

А может быть — дело не только в природных ландшафтах, но и в многообразии и живописности местного населения? Так, в Нахарии с ее нидерландским каналом и чистенькими, как в Германии, улочками — это Северная Европа, в Кесарии — Рим и Афины, в Яффе и Акка — неряшливый и многоцветный Восток, в Эйлате — Вайкики-Бич, в Тель-Авиве — Южная Европа, а в Иерусалиме — все вместе…

Помню, как, впервые увидев в лучах заходящего солнца неожиданно открывшийся нам на перевале дороги Иерусалим, так гениальна описанный никогда не бывавшим здесь Михаилом Булгаковым, я сказал сыну, который вез меня к себе в Рамот из аэропорта Бен-Гурион: «Какой странный город. Я ведь видел другие великие города — Рим, Париж, Афины, Лондон, Токио, но этот ни на что не похож». «На что он должен быть похож? — удивился сын. — Он ведь их всех древнее. Это они могут быть похожи».

Мы с женой приехали в первый раз в Израиль в ноябре 1990 года в гости к моему сыну от первого брака, переселившемуся сюда из Ленинграда в 1987 году. До сих пор явственно вспоминаю ощущение странного волнения, когда самолет польской авиакомпании «Лот» Накренился на правое крыло, закладывая предпосадочный вираж, и в разрыве желтых облаков, беременных солнцем, замелькали белые постройки на берегу ослепительно синего моря, непривычного нашим глазам. Сидевшая перед нами пожилая чета — кавказские евреи, эмигрировавшие из Тбилиси и больше похожие на старых грузинских князей, нахмурили седые брови и прижали к глазам платки. Грузная многодетная мамаша из Черновцов начала громко всхлипывать, закрывая лицо руками. Чувства эти нетрудно понять. Помимо торжественности момента первого свидания с землей предков, для эмигрантов из Союза, летевших с нами, прибытие в Израиль означало тогда окончание тех унижений и прямого грабежа, которым они подвергались у себя дома и по пути.

Еще в Москве, в Шереметьево-2, откуда мы вылетали через Варшаву в Тель-Авив, мы, поначалу не разобравшись, по ошибке встали в хвост длиннющей очереди в таможенный контроль, которую, как выяснилось, занимают за несколько дней до вылета те, кто выезжает на постоянное жительство. Все их вещи тщательно обыскивались и перетряхивались, и отбиралось все, что можно отобрать. Это, однако, не было последним испытанием. Вздохнувшие с облегчением эмигранты, с надеждой всматривавшиеся в окно самолета, еще не знали, что и тот жалкий багаж, который прошел таможенный досмотр, будет по пути ограблен.

Грабили все: рабочие «Аэрофлота» при погрузке в Москве, грузчики и сотрудники польского «Лота» при пересадке в Варшаве. Грабили не тайком по мелочам, а явно, разрезая ножом кожаные чемоданы или воруя их целиком, намеренно уродуя те вещи, которые не украли, откровенно наслаждаясь своей безнаказанностью. Да и как не грабить? Во-первых, евреи, а во-вторых — люди совершенно беззащитные, ничьи граждане, вроде военнопленных, — с грабителей спрашивать некому. Мне рассказывали, что людям, лишившимся багажа, не во что было одеться по прилете. Местные общины поэтому собирали им поношенную одежду.

В самолете тем временем замигали сигнальные лампы, призывая пассажиров занять свои места и пристегнуть ремни. Шумная ватага израильских школьников в голубых спортивных костюмах с могендовидом на спине, возвращавшаяся с каникул из Бельгии, неожиданно присмирела и притихла. Битые два часа перелета от Варшавы они шумели и веселились, никакого внимания не обращая на укоризненные взоры окружающих. Девчонки мазали губы только что купленной помадой и примеряли кофточки ужасающих расцветок, мальчишки орали и пили пиво. Здесь же они враз подобрались и умолкли. Когда самолет пошел на посадку, они не сговариваясь, но довольно дружно запели гимн.

Вообще дети, пожалуй, главное, что поражает в Израиле. В этой стране ты постоянно живешь в их окружении, поскольку Израиль — прежде всего страна детей, и, как думается поначалу, весьма распущенных. Так показалось в первое время и мне, когда я видел бойкие стайки школьников, вольготно лежащих на полу в залах музея или с неимоверным шумом вылетающих на улицу из школы (конечно, не в религиозных кварталах). Наша приятельница, хрупкая девушка небольшого роста, работавшая учительницей, рассказала, как на своем первом уроке в иерусалимской школе она, войдя в класс, увидела, что на учительском столе развалился здоровенный верзила-старшеклассник. При виде вошедшей учительницы он даже не шевельнулся, хотя звонок уже прозвенел. «Встань немедленно, — урок начинается», — строго сказала учительница. «Не смеши меня», — ответил он, не меняя позы.

Призывы к строгости и наказаниям здесь сочувствия у окружающих не вызывают. Детей как-то не принято строго карать за провинности. Может быть, именно поэтому они всегда ощущают себя хозяевами положения и этим отличаются от наших затурканных и затетешканных маленьких москвичей.

Что-то подобное я видел потом и в США. В Нью-Йорке специальные помощники полицейских на улице останавливают уличный транспорт во время перехода детей, и дети переходят через дорогу, совершенно не торопясь, явно продлевая удовольствие власти над взрослыми. Мне рассказывали, что американские родители не могут отшлепать своего отпрыска, поскольку тот имеет право в этом случае вызвать полицию, и не в меру ретивого отца будут судить за насилие над личностью.