ли не возле евангелической церкви. Я дал ему за работу целых пять крон, тогда как мама, пока была жива, платила ему в лучшем случае крону-две.

Мы с Розаркой вернулись в дом и сели за стол, пока обед не остыл.

— Вкусно? — спросил я, видя, что она съела две тарелки супу и накладывает себе вторую порцию картошки.

— Вкусно, — кивнула она.

— Когда я жил в Братиславе, — стал я рассказывать, то ли себе, то ли ей, — я сделался замечательным поваром. Была у меня такая зеленая консервная банка… В таких банках после войны продавали всякие вкусные вещи. На переменке мы убегали из школы, покупали консервы за семь крон или за три пятьдесят. В банке за три пятьдесят был желтенький такой овощной хлеб…

— Овощной хлеб? Я еще не ела овощной хлеб.

— Он бывает в продаже, только теперь он мне уже не так нравится. А вообще-то я уже несколько лет его не ел. И конечно, лучше всего — хлеб из муки.

— Из муки?

— Ну да. Но я хотел рассказать о другом. Значит, была у меня такая зеленая банка, и в ней я кипятил чай. Я многое умел стряпать… Гуляш, лечо, зеленый горошек мог потушить, чтобы он стал совсем желтым… А когда ничего другого у меня не было, я поджаривал хлеб на плите. Славный хлеб! Я ведь говорил тебе, что лучший хлеб — это который из муки. Иногда ел его с маслом, а то и без. А один раз, в каникулы, когда у меня и хлеба не было, я украл у хозяйки капусту.

— Правда? — удивилась Розарка.

— Правда. Представь! И она поймала меня, когда я воровал эту самую капусту. Застукала прямо у бочки.

— И она тебя ругала?

— Наоборот. Мировая была у меня хозяйка… Я хочу сказать, очень хорошая была женщина. Я и сам теперь удивляюсь, отчего это я просто не попросил у нее капусты.

— Значит, не ругала? — переспросила Розарка.

— Я же говорю — нет. Притворилась, что не видит меня. А я сделал вид, будто ищу там что-то, хотя чего мне было искать в хозяйской кладовке? Действительно…

— Твоя хозяйка была добрая?

— Очень.

Через час вернулся Сидуш с пустым бидоном и пустыми кастрюлями.

— Что сказал отец? — спросил я его.

— Ругался, — ответил мальчик.

— В самом деле?

— Ага.

— А за что?

Сидуш двинул плечом.

Я подумал, что отец мог разозлиться из-за того, что мы не послали ему белья, и что до вечера он успокоится, и потому не стал ломать себе голову. Розарка занялась мытьем посуды, а я воспользовался временем и углубился в газеты и журналы. Целая куча непрочитанных лежала у меня. Хорошо еще, во всех было напечатано одно и то же, так что я довольно быстро их перелистал, читая одни заголовки. Вот уже верно, что от газетных статей у нас никто еще не поумнел.

Но что бы вы думали! Перед вечером нагрянул отец. Вошел, хлопнув калиткой, потом так стукнул дверью, что стекла задребезжали, и пошел крик:

— Эй, Ондрей, где мое вино?!

— Что?

— Вино мое где? Думаешь, не знаю я, что мать оставила для меня вино? Знаю! Парнишку-то послали, а капли вина не дали! Жалко им несчастной бутылки для отца, даже пустой бутылки послать не догадались…

— Батя! Да вы о каком вине?

— А, я ведь заранее знал! Как было с чего — небось каждую неделю шлялись за денежками, а как не стало ничего, тут и забыли, кто вам давал! Слушать ничего не желаю! Думаешь, не знаю, кто это тебя учит? Зна-аю… Мара-то такая же. На мне экономила, а ее бугай целыми бочками хлестал. Ну, погоди!

— Батя!

— Муженек у нее фу-ты ну-ты, пешком шагу не сделает, большой господин! Рассядется этак, губы распустит, слепая ворона, а чего пыжится? И этот, малый-то, от горшка два вершка, еще и говорить толком не научился, а туда же — дедом кличет! Мешок мой ему дед! Ну, ничего, погодите. Лопнет у тебя брюхо-то, подохнешь! А ко мне не ходи! Не желаю я, чтоб всякие там ходили ко мне воздух портить. Погоди, погоди! — И он все вскидывал руку, все грозил кому-то, мне ли, сестре или ее мужу — я не знал.

— Батя! — Я хотел во что бы то ни стало вставить слово.

— Молчи!

— Батя, я вас не понимаю…

— Погод-и-и-и, и тебя настигне-е-е-е-ет! — Отец бегал по комнате, пинком отбросил стул и, как пришел, так и вышел.

Мы побежали за ним, но на улице потеряли его из виду — он, видно, вломился в чьи-нибудь ворота.

Потом Розарка сказала мне, что мама по воскресеньям вместе с обедом посылала ему и бутылку вина. Ну, теперь я понял, откуда гром.

Пошел к соседям, купил литр вина, и пришлось Сидушу прокатиться еще раз под Чабраку. И конечно, пришлось мне выдать ему еще две кроны: что-то ему больше не хотелось ехать.

— А если я их дома не застану? — высказал он мне свои опасения.

— Ты оставь бутылку у двери и уезжай, — посоветовал я ему.

— А если ее украдут? — выдвинул он новый аргумент.

— Оставь бутылку, и все!

— Приве-е-ет! — И Сидуш помчался.

Мы пошли на прогулку. Сначала свернули на Фарскую улицу, потом вдоль городского вала попали к Глинищам. Дорога вела дальше к Новинам и Биндишу, но сторож по этой дороге никого не пускал, потому что уже начал завязываться виноград. Жаль! Около Биндиша растет рябина, у которой ствол в обхвате — семь с половиной метров. Не верите? Ее как-то обмерили кнутами кооперативные конюхи.

Мы обошли сторожа и пошли по Винарской улице как бы домой. По дороге я рассказывал Розарке, до чего здорово я когда-то стрелял из рогатки. Бывало, попадется мне удобная ветка развилкой, и я подыскиваю к ней резинку да кусочек крепкой кожи. Кожу я иногда срезал со старых ботинок, но случалось по ошибке обкорнать и такие, что еще можно было носить. Сколько раз мне за это попадало!

И была у меня ватага мальчишек — они всегда тянулись за мной, когда я выходил стрелять воробьев. Конечно, я брал с собой не всякого, только самых отчаянных. Но как было решить, кто из них стоящий?

Я выстраивал их в ряд, а сам отходил на несколько шагов.

«Ты со мной, ты нет, ты да, ты нет, ты да, и ты тоже…»

В каждого я потом пулял камешком, целясь в ноги. Если какой уворачивался, значит, был он трус, тряпка, и такого я прогонял. А те, которых я отбирал, шли за мной на некотором расстоянии, камешки мне