слушала сосредоточенно, сдвинув брови и по-детски приоткрыв рот.

— Повтори стихи, повтори.

Он повторил. Складка на ее лбу разошлась.

— Стихи совсем невинные. Конечно, не следовало их читать в ресторане, но ничего не будет. Верь мне, это пустяки.

«Верь мне». Ему хотелось верить. Ему показалось, что он действительно поверил ей.

— Конечно вздор. Просто смешно беспокоиться. Давай ляжем скорее спать.

— И все-таки… — Лицо ее стало спокойнее, но это не было ее обычное безмятежное выражение. И все-таки она немного поколебалась. — Знаешь, лучше сжечь кое-какие письма. Мало ли что бывает… А вдруг обыск? Конечно, никакого обыска не будет, но на всякий случай — пойдем в кабинет.

Она взяла его под руку, и он, несмотря на беспокойство, ощутил удовольствие, которое всегда испытывал от ходьбы с ней в ногу.

В кабинете она стала на колени и принялась неумело разжигать дрова, приготовленные в камине. Так, на коленях, в белом халатике с широкими рукавами, откинутыми за спину, она напоминала ему мраморного ангела с какого-то надгробного итальянского памятника.

— Запачкаешься, Вера…

— Оставь. Все равно. Давай скорее письма.

Он отпер шкаф. Он хранил только письма близких и знаменитых людей. Но почти все его корреспонденты были так или иначе знамениты, и синие папки, набитые письмами, были очень толсты.

— Неужели все надо просмотреть?

— Конечно. Хочешь, я тебе помогу?

Она села рядом с ним. Она уже успела перепачкаться сажей.

— Письма Троцкого? Сюда, налево, в огонь. И его статьи о тебе. Туда же. Каменев. И его письма тоже.

Камин ярко горел.

— Жжет, как ад грешников, — пошутила Вера.

Ничего подозрительного в письмах не было. И все-таки пачка отложенных налево писем все росла.

— Береженого Бог бережет. В письмах ничего нет, но подписаны они опасными именами. Хранить их незачем.

Все. Последнее письмо было прочтено. Больше ничего не оставалось.

Теперь Вера жгла письма.

— Из меня вышел бы отличный кочегар или ведьма. Приятно возиться с огнем.

Она смеялась, но по ее глазам, по особой точности ее движений и по тому, что она стала картавить еще сильнее, чем обыкновенно, он понял, что она взволнована и только притворяется веселой и ребячливой, чтобы успокоить его.

Сколько в ней доблести, подумал он. Доблести, да, именно доблести. Такими, наверно, были жены декабристов. Жены декабристов, следовавшие за своими мужьями в Сибирь.

В Сибирь? Неужели и ему грозит тюрьма, ссылка, Сибирь?

Но ведь декабристы были заговорщики. Они подготовляли государственный переворот. А он? Что, кроме этих глупых восьми строк, можно поставить ему в вину?

Вера встала с колен, отряхнула длинные полы своего испачканного халатика.

— Так. Теперь все. Идем спать. Туши здесь.

Она открыла дверь в зал. Она не зажгла света в зале. Большая голубая луна выглянула из зеркала и поплыла им навстречу.

— Смотри, какая голубая, какая венецианская луна.

Вера взяла его за руку и осторожно, чтобы не наткнуться на мебель, подвела его к зеркалу.

— Это Венеция, Андрей. Разве ты не узнаешь? И луна отражается в венецианском канале. Мы одни. Как тихо под луной… Разве можно бояться?

Он смотрел в ее бледное молодое лицо.

— А ты разве не боишься, Вера?

Она покачала головой.

— Нет, — сказала она уверенно. — Я не боюсь. Пока мы вместе, я ничего не боюсь. А мы ведь никогда не расстанемся. Куда ты, туда и я. Вечно вместе. До самой смерти. И после смерти тоже…

На следующий вечер, когда все уже было готово и Вера в шумном, широком платье с перетянутой трогательно тонкой талией, сияя снежной белизной плеч и влажным блеском малиновой улыбки, говорила, поправляя перед зеркалом залы ландыши в своих высоко зачесанных бронзовых локонах: «Ах, Андрей, мне так весело, и все так чудно, будто мы только сегодня повенчались и это наш первый бал…», неожиданно прозвучал звонок и двое явно конфузящихся штатских очень вежливо попросили товарища Луганова следовать за ними в Кремль. «По личному приглашению Великого Человека. Для беседы. Совсем ненадолго. На полчаса, самое большое — час».

Глава восьмая

Вера осталась стоять на пороге входной открытой двери, когда Луганова увезли. Она все еще стояла так на пороге, когда по лестнице стали подниматься первые гости.

Она смотрела, как они подходили к ней, празднично улыбаясь. Но должно быть, в ней было что-то такое, чего нельзя было не заметить, что-то, что погасило их праздничность и улыбки.

— Что случилось, Вера Николаевна?

Она откровенно ответила:

— За Андреем приехали, увезли его в Кремль. Он сказал, что сейчас вернется.

— В Кремль? — растерянно повторяли гости. — Наверно, сейчас вернется. Но все-таки, может быть, лучше отменить прием…

— Нет-нет, пожалуйста, оставайтесь. — Она уже владела собой. — Я напрасно сказала вам. Пожалуйста, никому не говорите. Андрей скоро вернется, Никто не заметит его отсутствия. Так не говорите никому… А я пойду попудриться.

Она развела руками, стараясь улыбнуться, и прошла к себе в спальню.

У себя она остановилась у туалета. Неужели это она только четверть часа тому назад кричала мужу через дверь: «Все так чудесно удалось! Знаешь, это как будто наш первый бал, будто мы только что поженились. Ах, мне так весело, так весело!»

Весело? Неужели ей еще когда-нибудь будет весело? «Вздор, — сказала она себе строго. — Андрей сейчас вернется. Это все недоразумение. Мне еще сегодня будет весело, и еще как весело!..»

Она взяла большую пуховку и, как всегда, сдула с нее пудру перед тем, как опустить ее снова в хрустальную пудреницу и провести ею по лицу. Она была суеверна, как все балерины и актрисы. Одеваясь, она исполняла целый ритуал ненужных подробностей, раз навсегда установленный, нарушить который было совершенно невозможно. Пудра поднялась маленьким розовым душистым облаком, и ей показалось, что все еще будет хорошо, что все случившееся действительно вздор. Музыка уже играла, из столовой доносились голоса, смех и звон стаканов.

«Все в порядке, — подумала она, — все так, как и должно быть. Андрей сейчас вернется, не может не вернуться. Все в порядке».

Но как только она вошла в зал, она почувствовала, что порядок нарушен, что все совсем не так, как должно быть. Гости уже знали о случившемся, и одни со страхом, другие с любопытством и злорадством ждали, что будет дальше. Дом горел, дом был зачумлен, из него надо было спасаться, бежать. Но перед бегством, на дорогу, не мешало подкрепиться. Никто не танцевал. Паркет сверкал пустым великолепием, музыка напрасно звенела и звала, гости толпились в столовой, стараясь как можно скорее и больше выпить и съесть, как в вокзальном буфете перед свистком уходящего поезда.

Вера, улыбаясь,