Сорок два — это молодость, твердил он себе, как болван. Прекрасно понимая собственный идиотизм, Джейкоб не мог его не провозглашать. Напоминал себе о прогрессе медицины, о своих стараниях питаться правильнее, о спортклубе, членом которого был (пусть и чисто номинально), и о факте, которым однажды поделился с ним Сэм: каждый год средняя продолжительность жизни увеличивается на год. Любой, кто не курит, доживет до ста. Кто занимается йогой, переживет Моисея.

Со временем этот дом кое в чем станет домашним: где-то коврики, электрика и сантехника получше, цвет стен, не нарушающий Женевской конвенции, картины, фотографии, эстампы, мягкое освещение, книги по искусству, сложенные стопками на столах и полках, покрывала, не кинутые, а сложенные ровными квадратами на диванах и креслах, возможно, настоящий камин в углу. Со временем все возможное превратится в реальное. Он заведет себе подружку или не заведет. Неожиданно купит машину или, скорее, не купит. Наконец, что-то сделает со сценарием, который уже больше десяти лет высасывает из него душу. (Душа — единственное, чему нужно распыляться, чтобы сконцентрироваться.) Теперь, когда больше не нужно щадить деда, Джейкоб перестанет писать библию и вернется к самому сценарию. Он отнесет его кому-нибудь из продюсеров, что интересовались его текстами, когда он еще мог показать, над чем работал. Давно это все было, но они наверняка его еще помнят.

Было много причин хранить сценарий в запертом ящике стола, а не только ради того, чтобы пощадить чувства близких. Но теперь, когда терять стало нечего, даже Джулия увидит, что его сериал — это не попытка убежать от семейных неурядиц, а искупление, контрибуция за разрушенную семью.

Израиль не погиб — по крайней мере, в буквальном смысле. Он остался еврейским государством с еврейской армией, а его границы после землетрясения сдвинулись на какие-то пяди. Бесконечно кипели дебаты о том, насколько эти новые границы хороши для евреев. Хотя американские евреи неслучайно предпочитали формулировку для израильтян. И это, по мнению израильтян, было плохо для евреев.

Израиль ослаб, но его враги ослабли и того больше. Разгребая бульдозерами свои руины, не особо утешишься мыслью, что враг разгребает свои руками. Но все же это хоть какое-то утешение. Как сказал бы Исаак, "могло бы быть и хуже". Нет, он бы сказал: "Это и есть хуже".

Возможно, он был прав. Возможно, выжить и впрямь хуже, если, чтобы продолжать быть, нужно убивать сам повод быть. Не то чтобы американским евреям стало все равно. Они по-прежнему приезжали в Израиль в отпуск, на мицвы и искать себя. Они вздрагивали, когда вода Мертвого моря впервые касалась их порезов и царапин, вздрагивали, когда гимн Израиля, "Хатиква", впервые касался их сердец, засовывали сложенные бумажки с просьбами в развалины Стены Плача, рассказывали о хумусных в узких переулочках, о том, как тревожат звуки дальних ракетных разрывов, морщились, неустанно восторгались зрелищем евреев-мусорщиков, евреев-пожарных и евреев-бездомных. Но чувство, что ты приехал, наконец нашел место успокоения, что ты дома, исчезало.

У некоторых из-за того, что они не могли простить Израилю его действия во время войны — даже резню-другую простить было бы легче, чем полный и демонстративный отказ от ответственности за судьбы неевреев — отзыв войск, полиции и спасателей, складирование гуманитарной помощи, которой так не хватало везде, не предоставление оборудования и машин, продуктовые карточки даже там, где продовольствия в избытке, блокаду гуманитарных конвоев в Газу и на Западный берег. Ирв — чей ежедневно обновляемый блог, прежде лишь изредка воспалявшийся, превратился в бурный поток провокаций — защищал каждый шаг Израиля: "Если бы в беде была не страна, а семья, никто бы не осудил родителей за то, что они не раздают направо и налево еду из холодильника и лекарства из аптечки. Всякое случается, особенно когда ваши любящие смерть соседи смертельно вас ненавидят, и нет ничего неэтичного в том, чтобы заботиться в первую очередь о своих детях".

— Если бы эта семья жила только в своем доме, ты был бы почти прав, — сказал Джейкоб. — И ты был бы почти прав, если бы все семьи были в равной мере способны позаботиться о себе. Но мы живем в другом мире, и ты это знаешь.

— Это мир, который создали они.

— Но когда ты видишь эту девочку, Адию, разве твое сердце не разрывается от жалости?

— Конечно, разрывается. Но, как и любое сердце, мое ограничено в размерах. И если бы пришлось выбирать между Адией и Бенджи, я бы отнял у нее еду и отдал Бенджи. Я даже не говорю, хорошо это или правильно. Я лишь говорю, что это не плохо, потому что это не вопрос выбора. Должен подразумевает можешь, так? Ты морально обязан что-то сделать, только если имеешь возможность это сделать. Я люблю Ноама, Иаиль, Барака, но не могу любить их так сильно, как люблю Сэма, Макса и Бенджи. Это невозможно. Я люблю своих друзей, но не могу любить их так же сильно, как семью. И — хочешь верь, хочешь не верь — я вполне могу любить арабов, но не так сильно, как евреев. Это не вопрос выбора.

Ирв истово и настойчиво призывал всех американских евреев строевого возраста ехать в Израиль. Без вариантов. За исключением тех, кого он не мог не любить больше, чем прочих. Он был лицемер, его отец.

— И все же некоторые делают другой выбор, — сказал Джейкоб.

— Например?

— Ну, первый пример, что приходит на ум, — это первый еврей: Авраам.

— Сенатор, я служил с Авраамом. Я знал Авраама. Авраам был моим другом. Сенатор, вы не Авраам.

— Я не говорю, что смог бы сделать другой выбор. Ясно, что не смог бы.

Так ли это было ясно? Ирв сузил круг ближних, о которых заботился, до детей, но был ли там центр? А что же он сам? Джулия когда-то спросила Джейкоба, не огорчает ли его, что своих детей они любят больше, чем друг друга. Но любил ли Джейкоб детей больше, чем себя? Должен был, но мог ли?

У других американских евреев эмоциональное отторжение вызывали не действия Израиля, а то, как они воспринимались: те, на чью лояльность к Израилю всегда можно было рассчитывать, либо перешли на другую сторону, либо затаились, и от этого американские евреи скорее испытывали одиночество, чем праведное негодование.

Некоторым становилось неуютно от того, что Израиль не оказался ни побитой собакой, ни карликовой сверхдержавой, готовой своими бомбами отправить соседей-троглодитов в каменный век и даже дальше. Давид — хорошо. Голиаф — хорошо. Но лучше не быть тем и другим сразу.

Премьер-министр поставил задачу призвать в Израиль на операцию "Руки Моисея" миллион евреев из Америки. В первый день прилетели двадцать тысяч — немного не то, что ожидалось, но, по крайней мере, игра пошла. Однако наперекор расчетам к третьему дню трехсот тысяч число добровольцев не достигло, и с каждым разом количество прибывших уменьшалось вдвое, как сборы от кинопроката. По данным "Таймс", в итоге добровольцев из Штатов набралось меньше тридцати пяти тысяч, и из них три четверти были старше сорока пяти лет. Израиль устоял и без них — армия отступила на хорошо укрепленные рубежи и предоставила уничтожение агрессора эпидемиям; эта трагедия длилась в телеэфире пятьсот часов. Но ни израильтяне, ни американские евреи не могли отрицать той правды, которая обнажилась.