— Она даже раздает фамильные портреты, — вставил Манфред.

— Неужели? Мне она не предлагала.

— А мне собирается передать Сарджента, ту головку Джудит, двоюродной бабушки.

— Это очень маленькая картина.

— Зато самая ценная. Я много лет говорил ей, как нравится мне тот портрет.

— Ты неисправим. Полагаю, она раздает картины ради успокоения совести. Откупается от нас, на большее мы не можем рассчитывать. Ты считаешь, Гертруда действительно вернется к преподаванию?

— Думаю, попытается.

— Накупила кучу мудреных книг, которые, держу пари, не прочитает.

— Она не ученый, но, возможно, хороший учитель.

— Она все рассуждала, как они оба будут работать. Я считала, что это чистая фантазия. Видно, она верит, что Тим в самом деле заработает на жизнь.

— Почему бы ему не зарабатывать? Зарабатывал же он раньше.

— Больше похоже, что он проматывает Гертрудины деньги.

— А мне кажется, он не так помешан на материальных благах, как все мы.

— Еще научится тратить. Но если серьезно, Манфред, неужели тебе приятно будет видеть, как состояние Гертруды бездарно тает?

— Мне, — ответил Манфред, — и правда будет грустно видеть, как исчезают деньги, которые наш прадед заработал с таким умом и стараниями.

— И кому-то из нас досталось кое-что, а кому-то — ничего! По крайней мере, Джозеф всегда жаловался, что ни гроша не получил. Любопытно, так ли это, учитывая, сколько он промотал на ту свою сучку, и я до сих пор не знаю, что случилось со «Страдивари».

— Давай не будем касаться сегодня Джозефа, Вероника. Гай был так прискорбно равнодушен к деньгам.

— Он хотя бы не потерял их.

— Равнодушен, — грустно сказал Манфред. — Никогда не слушал никаких советов. Еще коньяку?

— Спасибо. Интересно, кому они достанутся, если Тим не растранжирит. Как по-твоему, будут у них дети? Я знаю, что Гертруда не способна иметь детей, но они могут взять приемного.

— Могут, когда привыкнут к супружеской жизни. По мне, из Тима получится отец.

— Да? Вот Джанет разозлится. Значит, деньги тебя, по крайней мере, интересуют?

— Чьи, Гертруды?

— Правда, у тебя своих предостаточно.

— Когда это кого останавливало? Всегда хочется еще и еще. Только бедняки не хотят денег, дело в принципе, а его у них нет.

— То есть тебя это могло интересовать, даже если не интересовала она сама.

— Какую же степень цинизма ты мне приписываешь, Вероника.

— Я подозревала, что ты неискренен. Тебя привлекала она. Не просто деньги.

— Ты непременно хочешь, чтобы я признался в этом.

— Надо сказать, что ты недостаточно старался.

— Что я мог сделать, если ты и Джанет были против меня?

— Ты смеешься. У тебя хотя бы достало чувства ответственности, чтобы сохранить деньги для семьи.

— И приумножить их, так что Джанет следовало относиться ко мне получше.

— Конечно, у Джанет и меня были разные причины…

— Повсюду сопровождать меня и ни на минуту не оставлять наедине с Гертрудой! — сказал Манфред. — Неважно, если б я хотел поухаживать за Гертрудой, то, уж наверное, как-нибудь исхитрился.

— Джанет просто боялась, как бы Гертруда не вышла замуж.

— A cause des chères têtes blondes, как ты однажды сказала.

— Да, из-за своих детишек.

— Тогда как ты, моя дорогая Вероника…

— Тогда как я…

— Но неужели ты не могла придумать ничего лучше, чем послать Гертруде то анонимное письмо?

Миссис Маунт улыбнулась и передвинула красивые ноги в шелковых чулках. Отхлебнула коньяку, потом взглянула на Манфреда. В приглушенном свете комнаты она выглядела молодой: гладкое лицо без морщинок, блестящие глаза.

— Как ты догадался?

— Граф показал мне письмо, и я узнал твою машинку.

— У, хитрец.

— Чего я не мог понять, так это что тобою двигало.

— Ты знаешь что.

— Я имею в виду: на что ты надеялась? Как это должно было помочь тебе вывести Тима на чистую воду?

— Я рассчитывала, что неожиданная огласка ускорит события. Оставайся все в тайне, было бы легче это отрицать, если был такой замысел. А если бы всем нам стало известно, Гертруде пришлось бы идти до конца.

— Неплохо задумано, — сказал Манфред, — и я, конечно, польщен, но игра была рискованной, Вероника. Надо думать, это ты услужливо сообщила Гертруде, что Гай и я всю жизнь были врагами. Между прочим, это неправда.

— Откуда ты взял, что я это сказала?

— Гертруда поделилась с Графом, а тот по простоте душевной доложил мне, только выразился несколько иначе.

— И я выразилась иначе.

— Я понимаю. Но это могло дать осечку. И, как знать, расположить Гертруду ко мне. Оказать противоположный эффект и пробудить крохотные семена антипатии к Гаю, сидящие глубоко в ее душе, о которых нам ничего не известно.

— Считаешь, есть такие семена?

— Нет. Но нельзя сказать наверняка.

— Я думала над этим, но решила: все же вероятнее, что это оттолкнет Гертруду от тебя.

— Как ты все просчитываешь, Вероника.

— Приходится бороться за жизнь.

— Ты, как всегда, преувеличиваешь.

— Нисколько.

— Тогда твое письмо Тиму, чтобы он попытался вернуться, — детская забава.

— Это само напрашивалось и сработало.

— Мне сказали, Тим теперь тебя очень любит.

— Он воображает, что я испытываю слабость к нему, что всегда приятно. Я его не разубеждаю. Зачем терять союзника? А раз уж мы с Тимом близкие друзья, то я могу контролировать их брак.

— Ну… дорогая моя Вероника!..

— Ты собирался что-то сказать. Не таи, мне слишком интересно.

— О Тиме и Гертруде? Не знаю, что ты имеешь в виду.

— Что, кроме их волнения, заставило тебя тогда, во Франции, решить что между ними роман?

— Гертруда сказала, что Тим приехал буквально перед нами, а я взглянул на его рисунки и увидел: слишком много среди них местных пейзажей, а значит, он жил там уже несколько дней.

— И ты подумал, что это у них серьезно? После Гая это так невероятно.

— Не скажи, — возразил Манфред. — Овдовевшая женщина часто тут же влюбляется в мужчину очень не похожего на умершего мужа. А как ты сама сказала, Гертруда из тех женщин, которым необходимо любить кого-нибудь. Гертруда понесла ужасную утрату, и она не могла пережить ее в одиночестве. Она должна была найти кого-то, чтобы утешиться.