Когда мы уходили, Сахаров попросил передать несколько слов Джорджу Соросу, который хотел учредить фонд для развития демократизации и установления открытого общества в Советском Союзе. Возвращение Сахарова в Москву Сорос считал знаком того, что горбачевские планы перестройки были всерьез.

«Передайте, что ему разрешили получить визу и основать этот фонд в СССР. Но это будет пустой тратой времени — КГБ не даст ему сделать ничего путного». Это было, вероятно, единственное неточное предсказание, которое я услышала от Сахарова, — соросовские фонды изменили жизнь тысяч людей в бывшем Советском Союзе.

Сахаров был необычайно проницательным, чувствительным к событиям, которые казались незначительными, но были ключом к грядущим изменениям. Он был первым, кто начал критиковать Горбачева, когда мир и Америка, в частности, были охвачены «горби-манией». И это еще до того как советские войска стреляли в националистических демонстрантов Балтики и Грузии.

Общественной жизни он уделял очень много времени. Я бывала на многих собраниях, где он председательствовал, в то горячее время, когда в Советском Союзе жизнь менялась на глазах. Он был сопредседателем Мемориала, поставившего целью восстановление памяти жертв сталинизма; Московской трибуны, клуба столичной интеллигенции — сторонников реформ, но не диссидентов; и Межрегиональной группы народных депутатов, демократической оппозиции на Съезде народных депутатов. Порой я огорчалась за него — столько времени тратить на заседания в президиумах, пока другие люди гуляют по своей воле, но я напоминала себе, что его участие придает серьезность и значительность всем этим собраниям, и фактически само его присутствие защищает выступающих.

Даже народные депутаты нуждались в защите — перемены в Советском Союзе в разных областях проходили в разном темпе. Юрий Афанасьев, один из наиболее радикальных деятелей перестройки, оказался под судом из-за того, что газета его избирательного округа напечатала его речь на съезде, как и требовалось по правилам. По распоряжению местных партийных властей газету закрыли — за публикацию подстрекательских материалов (которые до того передавались по центральному радио и телевидению). Сахаров явился в суд в качестве свидетеля защиты и дал показания о моральном облике его коллеги по Межрегиональной группе и Мемориалу.

Сахаров и сам нуждался в защите — от людей, которым требовалась его помощь, его подпись, его совет, его внимание. Ему звонили с раннего утра до поздней ночи, тишина наступал лишь около 2 часов ночи. От него ждали, что он исправит всякую несправедливость. Поскольку Сахаров был безупречно вежливым со всяким, кто обращался к нему за помощью, на долю Боннэр выпало быть «привратником», отсеивая чрезмерно рьяных журналистов, искателей известности, осведомителей КГБ и просто назойливых визитеров. Это была изматывающая жизнь, которая оставляла им очень мало времени, чтобы побыть наедине. Иногда они шутили, что скучают по жизни в ссылке, когда у них было гораздо больше времени для работы, для чтения и друг для друга.

Их любовь была зрима — даже в комнате, заполненной людьми, они искали друг друга взглядом. Когда они были дома с друзьями, то обычно смотрели телевизионные новости, обнявшись. Боннэр следила за его диетой, чтобы всегда был его любимый творог со сметаной и овощи. Он обычно мыл посуду, объясняя, что ему нравится это простое занятие, оставляющее возможность думать о других вещах. Помню, как уютными вечерами на кухне, пока он мыл посуду, мы беседовали с Боннэр и ее матерью Руфью Григорьевной. Говорили обо всем па свете — о литературе и семейных делах, о садоводстве и правах человека. Когда же переходили к слухам, он обычно уходил со словами, что ему надо поработать.

После того как его избрали народным депутатом, Сахаров очень заинтересовался организацией работы в конгрессе США. Он говорил, что должен быть какой-то порядок узнавать, как депутаты проголосовали, чтобы избиратели могли делать свой выбор на основе действий их представителей. Мой муж рассказал ему о Ведомостях конгресса, и Сахаров сразу же начал действовать, чтобы учредить подобное издание в России.

Первый раз, когда он отправился за рубеж — в США, в составе делегации от Международного фонда за выживание и развитие человечества, — мне пришлось взять на себя некоторые обязанности по его защите. Елене Боннэр не разрешили сопровождать его. Она должна была оставаться в качестве заложницы даже в те, уже более свободные времена перестройки, и она попросила меня о помощи. На самолете американские телевизионщики бесцеремонно снимали его, даже когда он ел и беседовал с Евгением Велиховым, его компаньоном по делегации и сопредседателем фонда. Испросила Андрея Дмитриевича, разрешил пи он снимать, — конечно, нет, но он был слишком вежлив, чтобы протестовать. Понадобились стюарды, чтобы заставить телевизионщиков удалиться.

Когда Сахаров выступал в Нью-Йоркской академии наук, зал был набит битком. Его, казалось, не беспокоили фото-вспышки, шум-гам, личные встречи с десятками людей, которые добивались его освобождения от мучений принудительного кормления и из горьковской ссылки. К аудитории он обращался спокойно, но вместе с тем и со страстью. В Вашингтоне Сахаров попросил показать ему памятник Эйнштейну, изображающий великого физика сидящим в непринужденной позе.

Осень и зима 1989 года неслись вихрем событий с участием Сахарова: собрания, митинги, правозащитные акции, жаркие дебаты на съезде о войне в Афганистане и о новой Конституции. Ход событий шел в тревожном направлении— Горбачев, хотя и сделал возможным возвращение Сахарова в Москву, не желал его слушать. Председательствуя на большинстве заседании съезда, Горбачев обращался с ним все более грубо, отключая микрофон прежде чем Сахаров успевал закончить мысль. Сахаров упорствовал.

13 декабря он вернулся домой со съезда поздно и сказал жене, что хочет пораньше лечь спать, поскольку очень устал, а завтра предстоит новая битва.

Ранним утром 14 декабря нас разбудил телефонный звонок — ночью Андрей Сахаров умер. Мы поспешили к ним домой и прочитали прощальную молитву. Было еще очень раннее утро, лишь несколько людей были с Еленой Боннэр.

В день похорон, 18 декабря, погода была отвратительной, снег с дождем, гололед, но это не помешало людям прийти, чтобы проститься. По официальным оценкам проводить Андрея Сахарова в последний путь пришли около сотни тысяч человек…»[551]

Смысл судьбы и смысл истории

Вопрос о смысле жизни и смысле истории некоторыми считается бессмысленным. Физик-теоретик и нобелевский лауреат Стивен Вайнберг позволил себе эту бессмысленность провозгласить:

Для человеческих существ почти неизбежно верить в то, что мы имеем какое-то особое отношение к Вселенной и что человеческая жизнь есть не просто более или менее нелепое завершение цепочки случайностей, начавшейся в первые три минуты [существования Вселенной], а что наше существование было каким-то образом предопределено с самого начала. Чем более постижимой представляется Вселенная, тем более она кажется бессмысленной.[552]