Когда на улице тепло, он ночует в сенках на старом матрасе, постеленном в углу, когда холодно – забирается на печку, а иной раз и совсем не приходит, отлеживается в конюховке. Вечером Анна Акимовна не говорит ни слова, копит до утра. Вальке противно смотреть на похмельного отца, брезгует и одновременно, до слез, жалеет. Не раз предлагал матери отправить его на лечение, но она и слушать не хочет: «Еще чего! Больного нашел! Пусть вон на ферме вкалывает, там пусть лечится!»

С пьянством мужа она боролась по-своему. Добивалась, чтобы Гришу вызвали в колхозную контору и чтобы председатель или парторг сняли с него стружку. Начальства Гриша страшно боялся. После очередного вызова бросал пить, держался месяц-другой, не больше, и все начиналось сначала.

Валька давно заметил: у матери нет к отцу никакой жалости. Когда он однажды сказал ей об этом, Анна Акимовна отрезала:

– Слезами моя жалость вышла, до капельки!

Вилка в трясущейся руке отца дробно выстукивает по тарелке.

– Не звякай, дай хоть поесть спокойно!

Вот оно, пошло-поехало! Валька вскакивает из-за стола и уже на ходу допивает чай.

– Валентин, подожди, – остановила его Анна Акимовна. – Задержись на минутку, ничего там без тебя не сгорит. Поговорить надо, а то опять до ночи.

Валька останавливается у порога, мнет в руках кепку. Он с детства был приучен матерью к послушанию и не научился ей возражать.

– Алексей письмо прислал, пишет, что у них трактористы нужны и заработки хорошие, опять же – жилье на первый случай есть. А самого его, пишет, бригадиром поставили.

– Мам, ну недавно же говорили. Не хочу.

– Пыль глотать хочешь! Или вот спиться, как папаша? Этого хочешь? Да кака тебя холера тут держит?

Валька молчал, теребил кепку. Он хорошо понимал мать, он вообще умел понимать других людей, догадывался, что у них на душе и почему они делают так, а не иначе. У матери было мало светлых дней, она боится, что и на его долю выпадет то же самое. Не знает, что работа может быть не только тяжелой, но и радостной, такой, какой она была вчера, когда Валька почувствовал себя равным со всеми, когда он, счастливый от упорства и единого порыва, молча пел песни. Не понимает. И боится, что Валька, как и отец, начнет пить. Наивно уверена, что город надежнее убережет его от беды. Нынешней весной, когда сосед уходил в армию, Валька был на проводах, страшно переживая, что провожают не его, сидел вместе с другими гостями за столом и вместе с другими поднял первую рюмку за хорошую службу. Вдруг словно укололи. Поднял голову. Мать смотрела на него остановившимися глазами. В них был такой страх, что Валька невольно поставил рюмку на стол.

– Куда ты парня выпихиваешь? Не хочет, и не надо.

– А, заговорил, забулдыга несчастный!

Валька, чтобы не слушать, выскочил на улицу.

Иван удивлялся – когда отец спит? Вчера легли за полночь. Утром поднялся – его уже нет. Приехал на поле – он здесь. Поглаживал рыжие, прокуренные усы, похмыкивал, украдкой поглядывал на сына, оттягивал приятный момент. Но долго не выдержал.

– Сполнил, товарищ командир, как обещал. Принимай механизм.

С гордостью показал пальцем на сварочный аппарат. Новенький, с яркой, еще заводской краской. Рядом стояла тракторная тележка. Иван заскочил на колесо, заглянул. Там были аккуратно разложены запасные части, инструмент и даже лежали стопкой несколько пар брезентовых рукавиц.

– А, как теперь говорят, полный технический сервис.

Яков Тихонович ожидал от сына удивления и радости. А Иван невольно сравнивал этот сервис с тем, что видел в прошлом году в одном из пригородных хозяйств, куда их, студентов-заочников, возили специально. Там у каждого звеньевого была рация. Случится поломка – связываются с мастерской, и через несколько минут машина техпомощи со слесарями уже на полосе. Черт возьми, а он должен радоваться простой сварке!

От внимательного взгляда Якова Тихоновича не ускользнуло раздражение сына, и он взвился:

– Нет, вы на его гляньте! Он еще и морду воротит! Тебе, может, Сельхозтехнику целиком приволочь. Мы, понимаешь, с председателем бились, бились, а он еще и морду воротит!

Иван отмалчивался. Начинать утро с шума не хотелось, а особой радости, как ни старался, он изобразить не мог. Понимал, конечно, каких трудов стоил отцу и председателю «сервис», но радоваться вчерашнему дню не мог.

Обиженный Яков Тихонович долго бы еще отводил душу, но ему помешал Огурец. Он приехал сегодня на «Жигулях» – тещу с утра пораньше отвозил за грибами, – открыл дверцу, выскочил и начал хохотать. Укатывался до слез.

– Гляди, парень, родимчик хватит.

– Точно, дядь Яш, хватит. – Огурец едва отдышался. – С нашим населением не только родимчик, а чо-нить ишшо похрушше хватит. Дед Евсей подает тебе, дядь Яш, сигнал «SOS» – спасите мою душу. И наши тоже, а то без обеда останемся.

– Да скажи толком!

– Бабка на работу не пускает. Там у них сраженье, как на Курской дуге, танковое. Тебя звал на выручку.

Евсей Николаевич действительно попал в беду. Рано утром бабка обнаружила у него под травой в телеге предметы женского туалета, как выражался Евсей Николаевич, рассказывая Огурцу. Недолго думая сгребла их, тигрицей влетела в избу, и предметы сердито загуляли по лицу сонного еще Евсея Николаевича. Вставить хоть слово было невозможно – бабка не слушала. Заперла на замок и сказала, что пойдет искать на него управу в сельсовет.

Комбайнеры могли остаться без обеда.

– Давайте, мужики, жмите, а я на выручку.

– А дед-то какой лихой! – Федор расхохотался.

– Дед как дед. – Яков Тихонович направился к своей кошевке. – Пошутил кто-то. Шутка только дурацкая. Давайте, мужики, давайте, некогда стоять.

Подстегивая Пентюха, он уехал. Мужики расходились по комбайнам.

Новый день занимался над неубранным рабочим полем. Стояла тишина. В такую минуту, если подойти к березовому колку, замереть и придержать собственное дыхание, то можно различить легкий стук, с каким первые листья, задевая за ветки, опускаются к земле. Все в конце концов опускается к земле: и березовый лист, и железо, и люди. Рождаясь, рвутся вверх и даже улетают, но где бы ни парили, в какие бы заоблачные выси ни поднимались, последний путь один-разъединственный – к земле. Она тебя выкормит, она тебя поднимет, она же тебя и примет в положенный срок.

А все-таки жаль было разбивать тишину и хрупкий осенний воздух. Но надо. Ударила тугая, грохочущая волна и подмяла под себя округу.

Федор уже прочно уселся за штурвалом, когда вспомнил, что хотел поговорить с Валькой, сказать ему, чтобы Нифонтиха зря языком не трепала, а он бы ей не жаловался. «С нами шибко не цацкались, – хотел сказать Федор. – Посадят на механизм, и дуй. А для учебы курсы есть. Сам соображай. И поменьше баб слушай».