твои ядом испоены; руки твои змеям подобны, о Господи!..

– И ты будешь пить яд из моих губ, и будешь лобызать мои руки.

– Исполню то! Исцели, Сыне!..

– Исцелю, исцелю, исцелю, – шептала чарующая Евгения.

– О Господи!..

Одно прикосновение к телу искусительницы, и Никон моментально забыл о своем высоком пастырском сане, про всех овечек и баранов, за стадом которых ему следовало бы наблюдать денно и нощно в поте лица своего, дабы не вошла греховная скверна в душу какой-либо безропотной овечки или тупорылого барана, отбивающего поклоны во храме Господнем, а за храмом, у кабака, – само воплощение нечистого духа.

– О Господи, Евгения! Жрица, ниспосланная мне языческими богами Олимпа! – едва продыхнул жрец Никон, отрываясь от пухлых и сладостно-пьянящих губ искусительницы. – Плоть твоя, Евгения, миррою окроплена, огню подобна. Уста твои яко медом испоены. Не зрить мне спасения Господнего, если ты не есть сам дух геенны огненной!..

– Так уж сразу геенны, – хихикнула в нос жрица.

– Ввергнет Господь, ввергнет! Да нету силы противостоять тому, Евгения, жрица, ниспосланная Аполлоном!

– Аполлоном, Аполлоном! – отозвалась жрица.

– Руки твои божественно сладостны, и грудь твоя – перси твои упоению самого Юпитера подобны, Евгения! Трепетно тело твое, нисполненное византийскими ваятелями, Евгения! О Господи, не раз в помышлении было: а греховно ли то, Господи, что слиянию рек подобно?

– Не греховно, не греховно, о мой великий жрец! – льнула жрица, обхватив руками столб бычьей шеи великого жреца, и с малой силою притянула его к себе. – Нету греха, великий мой, в божественном слиянии рек.

– О Господи! Разверзнись небо! – ахнул Никон и, не в силах больше бороться с искусительницей, подхватил ее на руки с той же легкостью, как если бы пятипудовая жрица была пуховой подушкой, и потащил ее вон из кабинета через большой сумрачный пастырский приемный зал, провонявший ладаном и гарью восковых свечей, где обычно по четвергам каждую неделю перед светлыми и непорочными очами его преосвященства в страхе замирали попы и дьяконы всех рангов.

Из пастырской приемной – в опочивальню. Тут густой полумрак. В золотом именном подсвечнике мерцает одна восковая свеча; не пахнет ладаном, но зато такой густой запах дорогих духов, будто вся мебель, ковры, шкаф во всю стену, и даже сами стены двухэтажного особняка пропитались французскими духами.

– О Господи! – рычал Никон.

– Ты такой богатырь, великий жрец мой, что тебя неприлично называть милым, – лопотала Евгения Сергеевна, пока Никон, кружась по опочивальне, носился со своей драгоценной ношей, как жеребец с тарантасом вокруг прясла. – О, как я тебя люблю, Бог мой!

– О Господи! Разверзнись, Небеси! Разверзнись! – стонал Никон, не находя пристанища. – Сила во мне огромная, Евгения. И тебе то ведомо. И укрощение силы в твоей плоти, о Господи!

– Ты Бог! Сам Бог!

– Не богохульствуй, Евгения!

– Хочу богохульствовать, Юпитер!

Наконец-то Никон уложил искусительницу на кровать…

Жрица замерла, глядя снизу вверх на своего великого жреца. Она знала, что последует дальше. Еще мгновение, и Никон обрушится на нее, как лавина вулкана, и будет рвать ее платье в лоскутья. Рвать и страшно рычать: «Возалкал, Отче; исцели, Сыне!» И так до тех пор, пока на искусительнице не останется ни единой нитки.

«Спаси, Господи. Спаси, Господи, – шептала Евгения Сергеевна, когда раздался треск ее платья, как будто кто саблей полоснул по портьере. – Рублевых свеч накуплю, в грехах своих тяжких покаюсь, спаси, Господи!»

VIII

Тимофей передал команду учебной ротой фельдфебелю и направился к штабу.

Возле коновязи – лоснящиеся казачьи лошади: караковый, грудастый, катающий в зубах мундштук уздечки, и вислозадый, белокопытый иноходец. Сидя на коновязи, курил трубку красномордый казак, не иначе – сверхсрочник.

Секретарь приемной, тонконосый, щеголеватый прапор, поразительно веснушчатый, завидовавший храбрости и отваге Тимофея, кивнул на дверь: проходи, мол, ждут.

Атаман Сотников сидел возле стола полковника Толстова и курил.

– Прибыл по вашему приказанию, господин полковник! – козырнул Тимофей, забыв представиться. И тут же раздался хрипловатый голос атамана:

– Кто прибыл? Прапор? Генерал? Главнокомандующий? Кэк разговариваешь, прапор? Полковник для тебя не господин, а ваше высокое благородие!

– Чинопочитание отменено, господин атаман.

– Кэм? Кэгда?

– Революцией, господин атаман. Есть постановление исполкома Красноярского Совета. И сегодня вынесено решение гарнизонного Совета солдатских депутатов.

– С кэм согласовано? – притопнул атаман.

– Решение гарнизонного Совета обязательно для всех.

– Што это «для всех»? Вы где находитесь, прапор? В кабаке? В транзитном зале? С кэм согласовано?!

– С революцией, господин атаман.

– Што вы понимаете в революции, прапор!

– Революция – это взрыв народного гнева. И, кроме того, господин атаман, вы забываетесь. Я – полный георгиевский кавалер, и вы не смеете на меня кричать. Вы не отдали мне честь, когда я вошел.

Атаман побагровел. Полковник Толстов миролюбиво проворчал:

– Чинопочитание пока еще не отменено военным округом, дорогой прапорщик. Но я не в претензии. Человеческой природе чуждо чинопочитание. Их императорское величество слетело с престола, а вместе с ним и все чинопочитания. Надеюсь, из округа придет соответствующее разъяснение.

Подумал, переворачивая в пальцах граненый карандаш. Белая прядь волос скатилась на высокий лоб с тонкими черными бровями. Нет, он не в претензии, полковник.

– Скажите, прапорщик, что у вас произошло с есаулом Потылицыным?

Ах вот чем разгневан атаман!..

– Что произошло? – Тимофей насупился и медленно, с придыхами, глядя на край стола, продолжил: – Это началось еще в четырнадцатом, до войны, когда я отбывал ссылку в Белой Елани. И вот в то время…

– Довольно басен, прапор! – отсек атаман.

– Позвольте! – предостерегающе поднял руку полковник и, обращаясь к Боровикову, попросил: – Продолжайте.

– И вот в то время, когда меня сплавили в штрафной батальон, Григорий Потылицын, в ту пору сотник и подручный Елизара Юскова, по воле самого Юскова стал женихом моей невесты. Избиения бешеным отцом, издевательства, арестантское содержание – все перенесла Дарья Елизаровна. И все это знал Григорий Потылицын и все-таки не отказался от женитьбы на моей невесте. Ему важно было получить в приданое капитал и обещанную паровую мельницу.

Атаман, гремя шпорами, прошелся по кабинету.

Тимофей продолжал, не обращая внимания на мелькающего перед глазами коротконогого атамана:

– Потылицына потом призвали в действующую армию, и он вернулся раненым и, конечно, опять к своему покровителю-миллионщику, с которым он спелся. Для Дарьи Елизаровны это было самое страшное и жуткое время. Потылицыну надо было получить приданое, и он шел на любую подлость.

– Как ты смеешь, прапор? – топнул атаман.

– Смею, господин атаман! – напрягся Тимофей. – Еще как смею!

– Еще слово, и я тебя…

Полковник Толстов поднялся:

– Прошу вас, господин атаман, не вмешивайтесь. Продолжайте, прапорщик.

– Кто там умудрился, не знаю, но сочинили похоронную на меня как на погибшего на фронте. Дарью Елизаровну решено было повенчать насильно с есаулом Потылицыным, и она в полном отчаянии бежала из-под замка ночью в одном платье. И только смертельная болезнь спасла ее от домогательств Потылицына. И вот этот самый Потылицын, когда я с ним столкнулся у Дома просвещения на похоронах жандармов, в присутствии казаков сказал… – Тимофей вскинул глаза на полковника и, секунду помолчав, проговорил: – Сказал, что она – потаскушка, мол, которую надо было искупать в дегте и вывалять в перьях для всеобщей потехи. И что я должен благодарить есаула… Понятно, есаул хотел вызвать меня на драку в присутствии казаков.

– Басни, басни! Сплошные басни! – шипел атаман, раздувая курносый нос. – Расскажите, как вы подло напали на есаула, нанесли ему удар в недозволенное место, а потом похитили оружие – шашку и маузер в кобуре.

Тимофей напружинился каждым мускулом:

– Есаул врет.

– Не позволю!

– Боровиков, говорите точнее.

– Отвечаю, господин полковник. Я сказал ему: если он не трус, то пусть пройдет со мною, и мы… поговорим. Я хотел потребовать, чтобы он немедленно извинился в присутствии тех же казаков. Но есаул запрятал в перчатку браунинг, чтобы застрелить меня в спину в подходящий момент.

– Ложь! Ложь! – рычал атаман.

– Вот простреленная перчатка, а вот и браунинг, господин полковник. Прапорщик Окулов видел есаула в этих перчатках, когда мы шли с ним. Эти же перчатки видели казаки. Я знаю одного, каратузского, подхорунжего Максима Пантюхича. Как его фамилия – не знаю. И других