Лагутин описал круг по тайге, вернулся в деревню, здесь и нашел Устина, который был без сознания. Склонился над побратимом, вглядываясь в бледное, с заосрившимися чертами, лицо, проговорил:

– Теперь никто не скажет, что Устин Бережнов не искупил своей вины перед народом кровью.

Фельдшер ответил:

– Боюсь, что это искупление будет смертельным. Потерял много крови. До сих пор не вышел из шока.

– На коней! Забрать в санитарный фургон раненых и будем отходить на Ивайловку. Командира тоже туда. Я задержу японцев.

Разгром, полный разгром! На дорогах столпотворение. Отступали не только красные, бежали с ними мужики и бабы, бежали от жестокости японцев, которые, врываясь в деревни, уничтожали все, что можно было уничтожить. Жители бежали в тайгу. Но тайга не была готова принять людей. На партизанских базах не было продуктов, оставленные запасы кто-то спалил. Лагутин видел один выход: добраться до Ивайловки и встать стеной на Михайловском перевале. Умереть, но не пустить японцев в Улахинскую долину. Его встретил Шишканов с небольшим отрядом партизан. Согласился с доводами Лагутина.

Японские генералы могли праздновать победу. Во Владивостоке и других городах были преданы разгрому все правительственные учреждения, казармы – всё, что можно было сокрушить, умертвить, уничтожить. Это делали и русские черносотенцы типа Зосима Тарабанова. Они убили и расстреляли более двух тысяч солдат и офицеров. Погибли Луцкий, Сибирцев, Лазо.

Генерал Оой обратился к генералу Болдыреву и бывшему губернатору Эверсману[83], а также другим деятелям, чтобы они образовали «русское правительство». Болдырев и Эверсман спокойно выслушали посланца Ооя стоя, не приглашая его сесть; за всех ответил Болдырев:

– Я дрался за единую Россию, считаю, что правильно дрался. Я сел за стол с красными, чтобы опять же создать единую Россию. А вы? Вы убиваете Россию, убиваете российский народ. Вы снова развязали войну! Снова кровь, стоны, истязания. И передайте генералу Оою, что мы не признаём никакого другого правительства, кроме московского. Всё! Можете идти, мы вас не задерживаем, господин Такагояма. И эти апрельские дни, тоже передайте Оою, никогда не будут забыты нашим народом, потому что коварнее и злее ничего нельзя придумать: заманить в ловушку и убить! Можно разгромить армию, но нельзя убить народ. Вы слышите, что они кричат с улицы? Они проклинают вас.

Японцы лихорадочно пытались найти поддержку хотя бы части народа. Но увы! Это оказалось сделать труднее, чем разгромить русскую армию. Даже принципиальные сторонники монархизма, противники советской власти, отвергли притязания японцев.

Народ негодовал, народ требовал возвращения Временного правительства как правительства коалиционного, отражающего думы и чаяния народа. Японцам в своем одиночестве ничего не оставалось делать, как попытаться создать «русское правительство» из тех, кто скрывался в их штабах. Полились потоки лжи, мол, первыми на японские склады и управление напали красные.

Многие общественно-политические деятели были арестованы. Часть из них, которых считали самыми видными и опасными большевиками, уже расстреляны. Но часть спаслась. Ирония революции: вчера чехи были злейшими врагами коммунистов и левых эсеров, а сегодня в их штабе, на квартире доктора Гирса, скрывались Никитин, Пшеницын, Краковецкий[84], Панферов. И этот разношерстный букет переживал страшные часы обид, мук, смертельной тоски.

Пшеницын, с еще большей грустью в глазах, сказал:

– Плохие мы руководители, что не поверили своим командирам, которые нас предупреждали о готовящемся наступлении японцев. Помнишь, Никитин, что нам говорил бывший есаул в Спасске? То-то. Ленин то же говорил, но что ты ответил на предупреждение Ленина?

– Я ответил, что нам на месте виднее, чем Ленину из Кремля.

– Спасибо, ты остался, как всегда, честным и, как всегда, готов признать свои ошибки. А не много ли их у нас с вами?

– История рассудит.

– Зачем ждать суда истории? Мы ошиблись с чехами, сидели на ружьях, а сами оказались без ружей. А эта ошибка самая грубая. Нас предупреждали солдаты, нас оповещали офицеры, красные командиры, мы им отвечали: будьте дисциплинированны, не поддавайтесь на провокации. И они были дисциплинированны, потому что верили нам. А можно ли нам после всего верить? Что вы скажете, полковник Краковецкий, и вы, товарищ Панферов? – повернулся к молчавшим Пшеницын.

– После этого нам никто верить не будет. Если вдуматься, то именно мы поставили людей под удар. Колчак вешал своими руками, мы же это сделали руками японцев, – четко, по-армейски говорил Краковецкий. – Подаю в отставку и больше не занимаюсь государственными и политическими делами. Не поверили народу – получили по заслугам.

– Да, мы ошиблись. Но раз мы ошиблись, то нам же надо исправлять те ошибки, – подал голос Панферов.

– Но будет ли нам верить народ, которого мы подвели под топор? – грустно спросил Пшеницын.

– Будет верить. Потому что эта акция со стороны японцев выходит за всякие рамки человечности. Народ наш отходчив и понимающ.

– Может быть, ты и прав, товарищ Панферов. Но…

И прав оказался Панферов, японцам не удалось поссорить русский народ. Хотя они и их наёмники, такие как Зосим Тарабанов, продолжали убивать из-за угла. Атаманы и их офицеры продолжали зверствовать. Они схватили уполномоченного временного правительства по Иманскому уезду Кустодинова, расстреляли и бросили в топку паровоза. Убит поручик Андреев, командующий Никольск-Уссурийским военным районом. Сотник Коренев по приказу Тарабанова на станции Евгеньевка убил уполномоченного временного правительства по Хабаровскому району Уткина.

Макар Сонин снова сбегал в город и теперь в ночной июльской тиши писал: «В городе страх и стенания. Но народ держится крепко. Народ настоял, чтобы японцы вернули членов Временного правительства на свои места. Те согласились, ибо им делать было больше нечего. Вернулись назад правители, получили из рук японцев государственный аппарат, но в нем все уже было изуродовано, почти уничтожено; ни армии, ни милиции у того правительства. Дороги разрушены, не ходят поезда. Снова видел Зосима Тарабанова, он похвалялся, что японцы помогут создать русскую армию, которая двинется на Москву. В подпитии рассказал, сколько он за это время убил большевиков и их подпевал. Будь со мной револьвер, то пристрелил бы его. Видел Семена Коваля. Он там перебивается на белогвардейских задворках. Похоже, грабит и убивает вкупе с Тарабановым, но числит себя все так же анархистом-коммунистом.

В городе узнал, что японцы выступили почти враз с поляками. Похоже, здесь есть какая-то связь. Но поляки скоро были биты. Рванули назад.

20 июля было народное собрание. Я тоже туда протиснулся. Здесь собрались все партии и течения. Японское командование приветствовало объединение русского народа. Вот вруны! На собрании все, как один, говорили, что нам надо объединиться и изгнать интервентов-японцев с