Но все же здоровье Каспара было уже не то, что в молодости. Он стал слабее. Роль Христа была очень тяжелой — каждое представление Страстей Господних продолжалось восемь часов с перерывом на обед; а ведь ему еще предстояло висеть на кресте…

…И еще имело значение то, что недавно Каспар упал с крыльца и сломал несколько ребер.

Отец Мейер считал, что на этом дискуссия должна закончиться; им придется выбрать другого актера, помоложе. Но Каспар дал понять, что он и слышать об этом не желает; он не отдаст роль никому. И не позволит дублеру занять свое место.

Священник не стал скрывать от Совета свою озабоченность. Из уважения к его сану дискуссия продолжилась. Но отцу Мейеру следовало помнить о слабости своего положения: Мюллеры были в числе основателей Обераммергау, им принадлежали крупнейший отель, два ресторана, четыре таверны. Они также каждый год делали щедрые пожертвования Государственной школе резьбы по дереву, расположенной в деревне. Семья отца Мейера переехала сюда только в конце XIX столетия. Для большинства местных жителей Мейеры едва ли были лучше чужаков. К тому же поддерживать крупнейшего в городке работодателя сулило гораздо большие выгоды, чем стать на сторону приходского священника.

И все же, в конце концов, после долгих обсуждений Каспар заявил, что он позволит на время сцены распятия заменить себя дублером — одним из зомби, wandelndere Leichname, ходячих мертвецов, как их называли по-немецки. Внешность зомби нужно было изменить таким образом, чтобы он походил на Каспара.

— Подумайте об этом, — уговаривал Совет Адольф Мюллер. — Наконец мы сможем по-настоящему изобразить страдания Христа. Мы можем вбить гвозди ему в ладони, проткнуть его…

— Отец, вам бы следовало досмотреть, не то пойдут разговоры, — сказал кардинал Шонбрун, когда священник поднялся.

Отец Мейер содрогнулся. Солнце стояло высоко в небе. Сцена была пуста, занавес задернут. Наступил перерыв на обед. Прошло уже четыре часа.

Пора. Он воззвал к Деве Марии, умоляя дать ему смелости.

— Разговоры уже ходят, ваше преосвященство, — возразил он. — Люди не перестают болтать с тех пор, как я вышел из состава Совета.

— Вот почему мы здесь, — прервал его кардинал, кивнув на епископа и множество священников, собравшихся вокруг них. — Чтобы показать, что Церковь одобряет эти представления, даже если вы — против.

Епископ Аренкиль обнял отца Мейера.

— Пойдемте. Съедим по сосиске, выпьем пива. Кардинал, вы, конечно, не возражаете?

Сердце в груди отца Мейера подпрыгнуло. Вот он, подходящий момент. Прощай, прошептала его душа Святой Матери Церкви. Прости меня.

— Я… я не голоден, — запинаясь, пробормотал он, невольно показав свой страх. — С вашего позволения, могу я отправиться к себе домой на время перерыва?

Кардинал пристально взглянул на него.

— Я думаю, не стоит. Мне кажется, вы должны пообедать с нами, отец.

Отец Мейер усилием воли заставил себя не паниковать.

— Но я не хочу…

— Нет. Вы пойдете с нами, отец Мейер.

Отец Мейер ссутулился. Кардинал, должно быть, догадался о его плане — проникнуть за кулисы и освободить десятерых зомби, которых купила деревня. И как он мог думать, что это ему удастся? Он был дураком. Проклятым старым дураком.

— Отец Мейер? — Кардинал Шонбрун жестом пригласил его идти рядом.

Старый священник подавил подступившие слезы. Возможно, ему удастся найти иной способ. Он не мог поверить, что через четыре часа они в самом деле распнут несчастное существо.

— Это все время делают в кино и тому подобном, — бормотал епископ Аренкиль, пока отец Мейер тащился следом за кардиналом. — Это разрешено всякими гуманитарными организациями, союзами и…

— Не говорите со мной. — Отец Мейер отвернулся от старого друга.

— Но, Иоганн…

— Не надо.

Они сидели в переполненном зале отеля Мюллера, среди туристов, нервы которых щекотало присутствие настоящих зомби. Несмотря на то что зараза была давным-давно остановлена, люди не забыли старых страхов.

Мария Мюллер, дочь Каспара, принесла священникам большие кружки с пивом и тарелки со свиными ребрышками и кислой капустой. «Девица», которой уже перевалило за сорок, изящно присела перед епископом и кардиналом, но демонстративно повернулась спиной к отцу Мейеру. С тех пор как священник вышел из Совета, никто из жителей деревни не разговаривал с ним.

— Все идет хорошо, а? — спросил у нее епископ Аренкиль. — По-моему, жители так гордятся представлением.

Мария нахмурилась.

— Это наша святая обязанность, ваше преосвященство. Мы делаем это не из гордости.

Отец Мейер поджал губы. Сегодня одно из Божьих созданий перенесет ужасные страдания из-за того, что некий человек подвержен греху гордыни.

Ему говорили, что у зомби нет нервных окончаний.

Отец Мейер сидел, съежившись в своем кресле, и по щекам его бежали слезы. Он стиснул четки, глядя, как это существо корчилось в муках, когда ему раскрыли ладонь и пробили ее гвоздем.

— Им руководят с помощью пульта дистанционного управления, Иоганн, — напомнил ему епископ с ноткой гордости в голосе. — На самом деле оно ничего не чувствует. Его лишь заставляют делать вид, что оно страдает.

Другая ладонь. Звон молотка, забивающего гвоздь, отдавался от экранов, которыми были закрыты стены. В воздух брызнул фонтан крови, заливая основание креста и сцену.

Бам, БАМ, БАМ…

Существо вырывалось. Оно открыло рот, закрыло, открыло снова.

Домохозяйка, сидевшая за священниками, застонала.

— Видите? — обратился кардинал Шонбрун к отцу Мейеру. — Это напоминает людям о страданиях Господа нашего. Это приближает их к Господу. Я никогда не испытывал таких сильных чувств во время представления Страстей. Бичевание… это было превосходно, епископ Аренкиль, разве не так?

Епископ пробормотал что-то, не то соглашаясь, не то возражая.

Когда крест подняли, отец Мейер прижал четки к сердцу. Зомби покачнулся, затем свесился вниз, но гвозди, вбитые в его руки и ноги, не дали ему упасть. Кровь ручейками струилась из-под тернового венца, затекала жертве в рот. Когда оно — он — подняло глаза к небу, голубые контактные линзы сверкнули. Такая великая боль. Отец Мейер стиснул кулаки, ощутив на своем теле отметины от бича, дыры в ладонях, шипы, вонзающиеся в лоб.

Из груди его вырвались рыдания, и он вспомнил, что сделал сегодня утром.

Рассвело всего несколько часов назад. Высоко в Альпах, в его любимой церкви, где не было отопления, стоял мороз.

Он взглянул на неподвижную фигуру в темной исповедальне, закрыл занавеску и приложил руку к стене кабинки. Звуки древнего песнопения, Rorate Caeli,[66]заглушали яростный стук его сердца. Он вдохнул сладковато-горький аромат благовоний и обратился к распятию, висевшему над алтарем, к доброму лицу, вырезанному пять или шесть веков назад одним из прихожан Обераммергау. Раны, алые, свежие, как на Голгофе; муки, любовь.