— Как же! Я еще не совсем выжил из ума, Роджер. Такие вещи не забываются.

— Ну, можете считать, что я выжил из ума, но я кое-что узнал насчет Эдди, и кусочки головоломки стали укладываться на место, так что я начал подозревать, что он и есть Панглосс. Когда он пропал, я подумал: да, он ведь знал много тайн… Это длинная и запутанная история, но детали сходились…

Пристли опустил подбородок на грудь, пососал трубку.

— Это не вы ли убили бедолагу?

— Джек, бога ради!..

— Ну, повод был, раз вы считали его Панглоссом. Он был пустой и грязный человечек, довольно жалкий, но едва ли предатель.

— Ну конечно, вы правы, а я ошибался.

Лучше бы Пристли воздержался от этой шуточки насчет убийства. Как раз такие мелочи и заставляют человека с нечистой совестью подозревать, что всем все известно.

Пристли смотрел в огонь, спрятав глаза под тяжелыми веками, изогнув губы в ехидной улыбочке.

— А откуда вам знать, что я прав? С чего вы взяли, что не он был Панглоссом? Может и был? Откуда такая уверенность?

— А я уверен. Угадаете, почему?

— Ха! Серое преосвященство, наш друг Вардан! Меня так и подмывает вставить его в роман или в пьесу. Он всегда напоминал мне кого-то из кукловодов Французской революции. Так это он вас уверил, что Эдди — не Панглосс? Ну-ну, как он разговорчив, наш друг Монк!

— Да, но я остался в недоумении… Я думал, это Эдди, и, оказывается, ошибался. Так что меня отбросило к исходной точке. А я по-прежнему хочу знать правду.

— Что вы говорите? Дело-то очень давнее, нет? Почему бы не оставить все, как есть?

— Да, дело давнее. И в то же время нет. Он умер у меня на руках — Макс. Я видел вспышку выстрела, ударившего в меня…

— Это еще что за чертовщина? Человек, в которого попадает пуля, вспышки не видит. Удар, и все. Боль, да, но…

— Макс умер у меня на руках. Я хочу знать, кто тому виной. А вы бы не хотели?

Пристли пожал плечами.

— У вас ведь такой приятный, всепрощающий характер. Я — другое дело.

— Я не могу забыть. И не могу простить. Мы с Максом… Это началось давно. Он сделал меня мужчиной. Это… это…

— Личное дело? Это вы хотели сказать?

— Да, Джек.

Пристли еще глубже ушел в кресло и забормотал, будто бы про себя, выбивая пепел из трубки. Он был актер — об этом часто забывали. Но он искусно подвел разговор к этой самой точке, выстроил всю сцену, и, несомненно, намерен был получить заслуженные аплодисменты.

— Повторите, Джек! Что вы сказали?

— Я сказал, что знаю его. Типа, которого вы ищете.

— А… вам бы лучше объясниться.

— Я знаю, кто такой Панглосс.

— Джек, шутки здесь неуместны.

— Я не шучу. Я кое-что прослышал. Сложил два и два. Я знаю, кто Панглосс. Немецкий агент. Без всяких сомнений, наверняка.

Пристли медленно улыбнулся, как хвастливый ребенок, медленно перевел взгляд на Годвина. Этому человеку нравилось открывать тайны. Ему нравилось знать все.

— Хотите с ним познакомиться, Роджер?

Годвин явился на Кэйбл-стрит к назначенному времени, но беда была в том, что в густом тумане он мог пройти рядом с Пристли и не заметить его. Наконец он разглядел смутную коренастую фигуру закутанного в длинный макинтош человека. Полы плаща мели мостовую. Мягкая шляпа скрывала лицо. К туману примешивался душистый дымок трубки. Это был Пристли.

Они вместе дошли до угла и еще квартал до туманной вывески «Ягненок и портер». Пристли, стиснув зубами мундштук трубки, пробормотал:

— Здесь он встречается со связными. Парочка ирландцев, купленных немцами. Мои друзья узнали, что у этих ирландцев свободный проход в доки и они собирают там разнообразную информацию. Как Панглосс связался с этими негодяями, неизвестно, но так или иначе связался. Он встречается с ними раз в неделю: побеседуют и расстаются. Я убежден, что это тот, кто нам нужен.

В эти месяцы, под реактивными снарядами, все пабы Лондона процветали. Как видно, умирать в хорошей компании представлялась приятнее, чем в собственной квартире, забившись под стол. «Ягненок и портер» — обшарпанный паб, тесный, душный и дымный, ничем не отличался от любого другого паба в Ист-Энде. Шла игра в дартс, подавали прокисшее пиво, завсегдатаи были по большей части в заскорузлой от грязи рабочей одежде. На стене висела покрытая жирными пятнами карта военных действий в Европе, перед ней толпились мужчины, обсуждающие стратегию. Годвину было неуютно и тревожно, разговаривать не хотелось. Они сидели в темном углу, понемногу попивая пиво. Пристли из опасения, что его узнают, опустил поля шляпы. Вокруг его головы собрались клубы дыма. От жары и теплого пива у Годвина, в придачу к старой простуде, разболелась голова. Он как раз жалел, что не принял заранее аспирин, когда Пристли толкнул его локтем. В паб только что вошли двое: один — крупный, с острыми чертами мужчина, плечистый, в матерчатой шапке; второй — меньше ростом, круглолицый, с пролысиной в рыжих волосах — заметно косил. Они взяли по кружке у стойки и пробрались в угол, из которого видна была входная дверь. Оба закурили и сидели молча.

— Эти парни? — Представление Годвина о нацистских шпионах разваливалось на глазах.

— Ручаюсь. Сведения из самого надежного источника.

Через двадцать минут появился третий и, не глядя по сторонам, направился в тот же угол. Это был крепкий тяжеловесный мужчина в перехваченном поясом плаще. Стянув перчатки, он сел рядом с ирландцами.

Годвин долго смотрел на него, прежде чем повернуться к Пристли.

— Вы уверены?

— Это Панглосс.

Годвин снова уставился на Стефана Либермана, тянувшегося через стол к огоньку спички, которую зажег для него остролицый ирландец.

Годвин мельком помянул о нем Сцилле, когда та однажды вечером принесла две чашки чая в кабинет, где он работал над колонкой. Она выглядела усталой, но спокойной — какой он никогда не видел ее до их брака. Годвин уже начал привыкать, что, приближаясь к нему, она приносит с собой особый мир. Все же временами в голове мелькали привычные вопросы: не так ли она когда-то носила чай Максу и другим, безымянным, и не предпочла бы она по-прежнему носить чай кому-нибудь из них? Он не ожидал, что эти вопросы со временем исчезнут совсем — они были частью его самого. Он всегда будет ревновать к ее прошлому и тайнам этого прошлого. Но ревность была пустой: для Сциллы, более чем для других, прошлое было закрытой книгой. Потому и вопросы, выпрыгивающие иной раз из закоулков сознания, его не беспокоили. Он относился к ним как к неизбежному и вряд ли важному злу.

Он наблюдал, как она по-кошачьи устраивается на краешке кушетки. Чашка с блюдцем уже стояла у него на письменном столе. Сцилла читала «Мэнсфилд парк» Джейн Остен. В последнее время она завела привычку носить на кончике носа маленькие очки для чтения в черепаховой оправе. Ей уже исполнился тридцать один год. Он был поражен мыслью, что все оставшиеся годы она будет рядом с ним.