На трибунах для зрителей бывало то густо, то пусто, в зависимости от сил противников. Двое юных оруженосцев с трудом, даже в утренние часы, получали всего на тридцать минут в свое распоряжение ристалище для состязания. В таких случаях на трибунах восседали лишь друзья или родственники сражающихся. Но стоило объявить встречу между королем Богемским и мессиром Иоганном Геннегау, нарочно ради турнира прибывшим из Голландии вместе с двадцатью рыцарями, скамьи готовы были рухнуть под напором зрителей. Вот тогда-то дамы и отрывали рукава от своих платьев и вручали их рыцарю-избраннику, впрочем, надо сказать, что шелковый этот рукав пришивали на живую нитку сверху к настоящему рукаву, но кое-кто из дам посмелее отрывал и настоящие рукава, особенно те, у кого руки были красивы.

Впрочем, на скамьях сидела бок о бок самая разношерстная публика, ибо при таком стечении народа, превратившем Эвре как бы в ярмарку знати, трудно было бы отсеять плевела от доброго семени. С десяток веселых девиц высокого полета, разодетых не хуже баронесс, а подчас и красивее, и потоньше манерами, ловко пробирались на лучшие места, строили глазки и вызывали сеньоров на иные турниры.

Не занятые в игрищах под тем предлогом, что хотят, мол, полюбоваться подвигами друга, подсаживались к дамам и завязывали фривольные разговоры, которые продолжались и вечером, в замке, в перерывах между танцами.

И у мессира Иоганна Геннегау, и у короля Богемского, одинаково неузнаваемых под своими разукрашенными страусовыми перьями шлемами, с древка копий свисало по полдюжине шелковых рукавов, словно подцепленных на острые копья сердец. По правилам турнира один из противников должен был сбросить другого с коня или биться, пока не сломается древко копья. Полагалось наносить удары только в грудь, и щит был с умыслом выгнут так, чтобы отражать прямые удары. Живот был защищен высокой седельной лукой, на голову водружали шлем с опущенным забралом, и вот противники сходились. На скамьях вопили, топали от радости ногами. Оба противника оказались равной силы, и еще долго будут идти разговоры о том, с каким изяществом мессир Геннегау склонял копье на упор{59}, а также и о том, как великолепно, ну словно стрела, поднялся на стременах король Богемский, и как он стойко выдержал удар, и как два древка, прогнувшись дугой, под конец разлетелись вдребезги.

Что же касается графа Робера Артуа, прибывшего из соседнего Конша и галопировавшего на тяжеловесном першероне, то он был опасен противникам именно своим весом и массивностью. Алая сбруя, алое копье, алый шарф, развевавшийся на шлеме, и главное – умение на полном карьере ловко наскочить на соперника, вышибить его из седла и сбросить в пыль. Но что-то в эти дни его светлость Артуа был сильно не в духах, и можно было даже подумать, будто участвует он в игрищах скорее по обязанности, чем ради собственного удовольствия.

А тем временем у судей-распорядителей, выбранных из самых важных сановников государства, у таких, как коннетабль Рауль де Бриен или мессир Миль де Нуайэ, был хлопот полон рот перед большим заключительным состязанием.

А так как распорядителям турнира все время приходились нацеплять на себя доспехи, снимать их, присутствовать на игрищах и обсуждать славные подвиги участников турнира, щадя самолюбие рыцарей, которые непременно желали драться именно под этим, а не под тем стягом, а еще часами засиживаться за столом да после пира слушать менестрелей, а наслушавшись песен менестрелей, танцевать, то король Франции с королем Богемии и все их советники с трудом выкраивали в день полчасика, дабы поговорить об итальянских делах, ради каковых, в сущности, и затеян был этот турнир. Но, как известно, самые важные дела улаживаются в двух словах, если, конечно, собеседники склонны договориться.

Подобно двум истинным рыцарям Круглого стола, великолепный в своих вышитых одеяниях Филипп Валуа и не менее великолепный Иоганн Люксембургский с кубками в руках обменивались торжественными заверениями в вечной дружбе. На скорую руку решили отправить послание папе Иоанну XXII или же отрядить гонцов к королю Роберту Неаполитанскому.

– Ах, дорогой мой сир, нам бы с вами надо еще потолковать о крестовом походе, – вздыхал Филипп VI.

Ибо он решил осуществить замысел своего покойного батюшки Карла Валуа и своего двоюродного брата короля Карла Красивого. Все шло так гладко в королевстве Французском, в казне скопилось достаточно денег, в Европе с помощью короля Богемского царит столь прочный мир, что пришла пора для вящей славы и благополучия христианских народов готовиться к великому победному походу против неверных.

– Ваши величества, трубят к обеду…

Приходилось прерывать беседу, поговорим о крестовом походе после обеда или, скажем, завтра.

За столом дружно высмеивали молодого короля Англии Эдуарда, который три месяца назад, переодетый в купеческое платье, в сопровождении одного только лорда Монтегю явился во Францию для тайных переговоров с Филиппом VI. Да, да, вырядился, словно ломбардский купец какой-нибудь! И чего ради? А ради того, чтобы заключить торговое соглашение о поставке шерсти во Фландрию. И впрямь купец, раз о какой-то шерсти хлопочет! Ну где это видано, чтобы хоть один государь интересовался такими делами, как простой горожанин из гильдии или Ганзейского союза?

– Ну так вот, друзья мои, коли он хотел быть из гильдии, – заявил Филипп Валуа, восхищенный собственным каламбуром, – я и принял его как разгильдяя! Никаких празднеств, никаких турниров, погуляли по аллеям и лесу Алатт, а потом угостил его скудным ужином.{60}

И вообще-то в голове у этого юнца один только вздоры! Вот, к примеру, вводит у себя в королевстве регулярную армию пеших ратников и обязательную службу!.. На что он, в сущности, надеется с этой пехтурой, когда всем отлично известно, да и битва у холма Кассель лишнее тому свидетельство, что только кавалерия решает исход боя и что пехотинец при виде кирасы бросается наутек.

– А все-таки, после того как лорда Мортимера повесили, в Англии, похоже, стало больше порядка, – заметил Миль де Нуайэ.

– Потому и стало, – возразил Филипп VI, – что английские бароны слишком долго и много дрались между собой и приустали. Вот отдышатся, и тогда-то бедняга Эдуард увидит, на что годна его пехота! И он еще, дорогой наш мальчик, замахивался в свое время на корону Франции… Ну как, сеньоры, сожалеете вы о том, что не он стал вашим государем, или предпочитаете «короля-подкидыша»? – добавил он, шутливо стукнув себя в грудь.

Всякий раз, когда вставали из-за стола, Филипп, понизив голос, обращался к Роберу Артуа: