3.

Лил дождь, январский дождь 1949 года. В кабине пахло сыростью, а когда выключили фары – темнота вокруг стала просто первобытной. И – ничего, кроме тихого голоса Оруэлла. Он никуда не спешил уже, он догадывался, что никогда не вернется на Юру, если вообще вернется к привычной жизни. И у него было часа два для последнего разговора с сыном. Пятилетний Ричард запомнил из слов отца всё, что смог. Это был, по словам его, «пронзительный момент»…

Разговор случился по дороге в Ардлуссу, на том восьмимильном разбитом проселке, поросшем кустарником, который и в хорошую-то погоду пружинил под ногами, а ночью, да в ливень преодолеть его было почти невозможно. Темнота, раскисшая дорога, дренажные канавы по бокам, залитые заподлицо, – всё таило опасности. Больного Оруэлла нельзя было везти по такой дороге, врачи предупреждали родных, что из-за кровотечений его надо беречь от резких толчков. Но и деваться было некуда – писателя ждал частный туберкулезный санаторий Cotswold в Грэнхэме, в графстве Глостершир. Везти его решились Эврил, Билл и сын Оруэлла. И вот – проехав полдороги – полетело колесо…

«Именно во время этого горького для него пути с острова, – вспоминал потом сын Оруэлла, – я в последний раз оказался с ним… Эв с Биллом отправились назад, за колесом и домкратом. На безлюдной дороге, в нескольких милях от дома, мы остались в машине вдвоем. Это был один из тех редких случаев интимной близости между нами. Он говорил со мной то о том, то о другом, рассказывал разные истории и даже читал стихи… Он, возможно, предчувствовал, что этот случай – последний. И это был последний случай, когда мы с ним были так близки, исключая мои короткие посещения его в Грэнхэме…»

Дождь, темнота, горящий огонек самокрутки Оруэлла… «Беда взяла свою дань», – скажет позже выросший Ричард об этих днях без отца. Эврил и Билл, которые останутся зимовать на острове, пристроят мальчика в детский сад в маленькой деревеньке Инверласса. Билл, как запомнит Ричард, будет по понедельникам заводить мотор лодки, отвозить Ричарда туда и оставлять до пятницы – его, по договоренности, приютит семья начальника местной почты. Так будет до тех пор, пока Оруэллу не станет лучше и он не убедит родных, чтобы сына перевели в детский сад поближе к санаторию – он хотел видеть его хотя бы по выходным. Ричард, вспоминая те дни, напишет: «Отец уже выглядел мертвенно-бледным, а я, наивный, упорно спрашивал его: “Где ты ушибся?”… Он же, в свою очередь, не хотел, чтобы я отдалялся от него, и в то же время держал меня в марлевой маске и всегда – на расстоянии вытянутой руки…»

В горном санатории Cotswold Оруэлл проведет девять месяцев, до 3 сентября 1949 года. «Я должен был оказаться здесь еще два месяца назад, – скажет Астору, – но нужно было закончить эту чертову книгу». Про книгу, не опубликованную еще, Астор был наслышан, и даже начал готовить некое «досье на Оруэлла», чтобы газета его первой дала бы отзыв. Оруэлл ухмыльнулся: его не удивит, если это «досье» придется «переделывать в некролог»… Всё понимал уже про себя.

Сам санаторий оказался вполне комфортабельным. Пациенты жили здесь в разбросанных по парку уютных шале, каждое из которых было рассчитано на одного. В домиках была горячая вода, кровать, стол вплотную к ней, за которым Оруэлл ел (еду ему приносили прямо в шале), наушники для радио – и стеклянная дверь, ведущая в сад. Плохо, что выходить из шале ему не позволят долгих полгода. Запрещалось даже вставать, а о работе не могло быть и речи. А когда лишь в апреле, в пасхальное воскресенье, ему позволят доковылять до блока посетителей, он и оставит в дневнике последнюю запись. И какую! «Когда люди в этом (самом дорогом) блоке принимают посетителей, – запишет, – невольно слышишь огромное количество разговоров представителей высшего класса. Мои уши давно привыкли к шотландским голосам рабочих, подобной речи я не слышал чуть ли не два года. Род бесплодности, недалекой самоуверенности, постоянного бухающего смеха ни о чем, и надо всем этим – богатство, смешанное с подспудной злостью, – вот люди, которых чуешь инстинктом и которые враги всего интеллигентного, чувствительного и красивого. Не удивительно, что все так ненавидят нас»…

Ничего не изменилось в его душе, в его цельном восприятии мира. Он по-прежнему презирал «хозяев жизни», всю ту накипь из «роллс-ройсов», всех тех свиней, присвоивших себе право высокомерно управлять другими и при этом насмехаться над ними. Кеннет Оллсоп, один из исследователей Оруэлла, возможно, по поводу этой записи подчеркнет уже в 1955-м: «Оруэлл ненавидел именно Их – рассудительных граждан в котелках, всегда готовых помешать вам делать нечто стоящее. И “1984” – не столько антирусский роман: он… направлен против Них – неважно, где Они существуют…»

Лечить его взялся Эндрю Морланд – ведущий британский врач по легочным заболеваниям, пользовавший когда-то самого Д.Лоуренса. Морланд вкатывал Оруэллу огромные дозы последних, в том числе экспериментальных лекарств, но помогало это мало. Астор запомнит: Морланд был настроен, увы, пессимистически. На этот раз был применен противотурберкулезный бактериологический препарат ПАСК, но он лишь ухудшил положение. Тогда решено было вновь прибегнуть к стрептомицину.

В Cotswold много чего произойдет. Здесь возьмут начало две главные предсмертные «загадки» Оруэлла, которые и специалисты, и мы, грешные, будем разгадывать по сей день. Здесь возникнет, считайте, из небытия любовь его детства, и здесь он сделает второе предложение женщине, которая станет его второй женой. Наконец, здесь настигнет его наконец оглушительная, воистину мировая слава…