и прилюдно выступить с «самокритическим анализом» в подавляющем большинстве случаев предвосхищали либо массовую пропагандистскую кампанию, либо очередной «показательный процесс»[1945]; сохранялась и практика «покаянных» писем[1946]. (А. Рыбаков приводит в воспоминаниях примечательный анекдот позднесталинской эпохи: «Не думай, подумал — не говори, сказал — не публикуй, опубликовал — пиши покаянное письмо»[1947].) С другой стороны, произошло отчетливое разделение интеллектуального сообщества, подчеркнувшее разнившийся характер реализации «метода» самокритики в академической среде[1948] и среде писательской. Инициированное партийными функционерами от искусства требование встроить «большевистскую критику и самокритику» непосредственно в структуру произведений и тем самым сделать ее интегральной частью соцреалистической культуры кардинальным образом изменило сам характер литературного производства: в послевоенный период фигура автора потеряла былое значение, а особый статус в ситуации позднего сталинизма приобрел текст; об этом — далее. Именно эта стремительная перемена сделала возможной ситуацию, когда генеральный секретарь и председатель правления Союза писателей СССР вынужден переписывать не только уже опубликованный (до 1949 года первая редакция романа переиздавалась 43 раза), но и отмеченный высшей советской наградой роман[1949]. «Большевистская самокритика» в 1940‐е годы становилась стимулом, подвигавшим писателей к переработке собственных текстов в ключе актуальной политической риторики. Так, 1 февраля 1950 года М. Шагинян писала И. Сталину:

Дорогой Иосиф Виссарионович, посылаю Вам только что вышедшую в юбилейной серии «Гидроцентраль»: это и старая, и новая книга. Для того, чтоб можно было ее переиздать, я написала 75 % текста заново. Правка шла не за счет простой вставки новых кусков в старый текст, а за счет углубления всего романа, писанного 20 лет назад, — новым, накопленным мною опытом; я поставила себе задачей ярче и конкретней раскрыть основную тему романа, — тему критики и самокритики, как разрешения противоречий нашей действительности <…> Переработка велась в этом направлении и взяла у меня 11 месяцев напряженнейшего труда. Книга вышла в начале 1949‐го года в Гослитиздате и сейчас выходит новым изданием в «Советском писателе». Но, несмотря на необычность такой большой правки в нашей писательской среде и в то же время ее насущную необходимость (ведь за последнее время стало ясно, что надо переработать много новых книг, среди них — «Молодую гвардию» Фадеева, «За власть советов» Катаева, «Дым отечества» Симонова и т. д.), — опыт переработки, произведенный мною, не заинтересовал никого из критиков[1950].

Установка на самокритику, таким образом, позволяла режиму буквально создавать «нужные» соцреалистические произведения, при этом уходя от необходимости промежуточной работы с писателем, так как самокритика, по выражению М. Шагинян, становилась «органической частью психологии каждого писателя», «звеном производственного процесса, воспринимаемым <…> как нечто само собою разумеющееся»[1951]. (В конце 1940‐х Сталин окончательно ушел от практики собственноручного вмешательства в тексты, изредка «дорабатывая» лишь те, которые считал принципиально важными[1952].) Впоследствии эта позднесталинская тенденция по внедрению самокритики непосредственно в структуру соцреалистического текста будет обозначена на первых страницах повести И. Эренбурга «Оттепель» (1954) в сцене обсуждения изданного областным издательством романа молодого автора:

Несмотря на недостатки, о которых правильно говорили выступавшие до меня, роман имеет, так сказать, большое воспитательное значение. Почему агронома Зубцова постигла неудача в деле лесонасаждения? Автор правильно, так сказать, поставил проблему — Зубцов недопонимал значение критики и самокритики. Конечно, ему мог бы помочь секретарь парторганизации Шебалин, но автор ярко показал, к чему приводит пренебрежение принципом коллегиального руководства[1953].

А уже следом будет прямо сформулирован принцип формирования послевоенного литературного канона, эксплуатировавший метод так называемой доработки текста «в правильном направлении»: «Роман сможет войти в золотой фонд нашей литературы, если автор, так сказать, учтет критику и переработает некоторые эпизоды…»[1954] (Примечательно, что в позднесоветский период эта практика сохранится, однако кардинально изменит «уклон»[1955].) Усиление самокритических настроений в среде литераторов[1956] закономерно сказывалось на количестве появлявшихся текстов: снижение «темпов производства» не только в литературе, но и в других сферах искусства (ср. ситуацию «малокартинья» в кинематографе середины 1940‐х — начала 1950‐х годов[1957]), сопровождавшееся пропорциональной интенсификацией критических «чисток» культурного поля, значительно упрощало процесс формирования позднесталинского эстетического канона.

Сталинская премия по литературе и складывание соцреалистического канона: Проблема единства культурного континуума позднего сталинизма

Институт Сталинской премии занимал особое место в системе литературного производства; он, как может показаться из анализа фактов, не влиял на литературный процесс непосредственно. Фактически премии присуждались за уже изданные произведения, следовательно, Комитет не исполнял функции контроля и цензуры, возложенные на Главлит. (Исключением может считаться лишь случай А. Ахматовой, чей сборник «Из шести книг»[1958] (М.: Советский писатель, 1940) с кратким предисловием М. Шолохова по его же инициативе обсуждался на заседаниях Комитета, однако, по мнению самой Ахматовой, книгу «выбросили» из повестки обсуждений, а затем и вовсе запретили из‐за необходимости премировать поэму Асеева. 29 октября 1940 года вышло постановление Секретариата ЦК ВКП(б) «Об издании сборника стихов Ахматовой», в котором содержалось требование изъять сборник из распространения[1959].) Неформальные заседания альтернативного «Комитета», зачастую проходившие в кабинете у Сталина или в небольшом зале для совещаний со столиками-пюпитрами (как это было, например, в 1952 году[1960]), не протоколировались, а публиковались исключительно итоговые решения в формате «кому, за что, сколько». Иными словами, деятельность Комитета не может интерпретироваться и сродни критической, так как обсуждения тех или иных номинированных произведений имели частный, а не публичный характер. Действительно, в связи с работой Комитета по Сталинским премиям нельзя говорить о каких-либо наглядных промежуточных итогах ее деятельности, кроме разращения номенклатурного аппарата путем введения некоторых лауреатов в состав Верховного Совета СССР[1961] (как, например, С. Бабаевского, П. Бажова, А. Корнейчука, К. Симонова, А. Толстого, А. Фадеева или М. Шолохова) и значительного улучшения материального положения обладателей премии. В частности, В. П. Некрасов, автор повести «В окопах Сталинграда» (1946), опубликованной в «Знамени» (1946. № 8–10) с сокращенным вариантом заглавия «Сталинград», вспоминал:

С этого дня (дня публикации в «Правде» и «Известиях» списка лауреатов премий за 1946 г. — Д. Ц.) книга стала примером, образцом. Все издательства наперебой начали ее издавать и переиздавать, переводчики переводить на все возможные языки, критики только хвалить, забыв, что недавно еще обвиняли автора…[1962]

Вместе с тем Сталинская премия по литературе представляла собой институцию, работа которой оказывала прямое влияние на складывание соцреалистического канона и, как следствие, на «формовку» советского читателя, писателя как представителей овеществленной «социалистической действительности», текстуальной утопии, свершившейся в послевоенном СССР. Однако говорить об однородности этого канона в привычном смысле слова не приходится, потому как суждения подобного толка неизбежно привели бы к значительному