Присутствие большого утиного стада слышится за несколько сот шагов по глухому бормотанью, а поближе – по щекотанью клювов и шлепанью самих птиц в грязи. Подобравшись к такому стаду шагов на сотню или около того, украдкой посмотришь сквозь тростники и сообразишь, отсюда ли стрелять или можно подкрасться поближе; в последнем случае ползешь дальше еще осторожнее. Сердце замирает от опасения, как бы птицы не улетели; но они по-прежнему спокойно шлепают в грязи, пощипывая солянки… Вот наконец до стаи не больше 60–70 шагов, нужно стрелять отсюда. Опять осторожно посмотришь, где птицы сидят кучнее и наконец посылаешь один выстрел в сидячих, а другой – в поднявшееся с шумом бури стадо. С убитыми и ранеными, часть которых удастся изловить, добыча обыкновенно бывает от 8 до 14 уток; однажды, впрочем, двойным выстрелом я убил 18 шилохвостей. Притом многие, даже тяжело раненные, сгоряча разлетаются в стороны и достаются орлам или воронам; последние нередко следят издали за стрелком.

К концу охоты, обыкновенно часов около трех пополудни или немного позднее, приходит с бивуака казак с мешком и забирает добычу. Иногда же и сам на обратном пути до того обвешаешься утками, что насилу домой добредешь. Впрочем, такая бойня скоро надоедает, так что после нескольких подобных охот мы сделались довольно равнодушны к тем массам птиц, которые ежедневно можно было видеть возле нашего бивуака. С другой стороны, в последней трети февраля утиные стаи более рассыпались по талой воде, а лед днем мало держал человека, так что охота стала труднее и менее добычлива; да, наконец, набивать через край мы по возможности остерегались. Однако в период валового пролета, то есть с 12 февраля по 1 марта, нами было принесено на бивуак 655 уток и 34 гуся. Весь наш отряд продовольствовался этими птицами; излишнее отдавалось лобнорцам.

Эти последние добывают уток в нитяные петли, которые ставят по залитым водой солянкам, где птицы исключительно кормятся с прилета. Устройство подобной ловушки до крайности просто. Именно, на данной местности к земле прикрепляют на высоте груди сидячей утки две тростничины в одну поперечную линию, оставляя в середине между их концами проход, куда ставится петля. Эта петля привязывается к небольшому тамарисковому прутику; одним концом его крепко втыкают в почву, а другим настораживают вместе с петлей. На покормке утка, идя по земле, встречает положенные тростничинки, не может перелезть через них и направляется в проход, где залезает в петлю, которая тотчас же задергивается настороженным прутиком.

Попадается птица обыкновенно своей шеей, реже – лапкой или даже за большие маховые перья. В первом случае утка бывает задавлена; при двух же других нередко отрывается и летает с ниткой на ноге. Подобных ловушек на Лоб-норе весной ставится множество. Ежедневно туземцы их осматривают и выбирают попавших уток. Последних ловят в течение весны обыкновенно по сотне, а прежде лавливали и по две сотни на человека. Попадаются в те же петли иногда кулики, турпаны, гуси и даже бакланы, только сильные птицы переедают нитку или прямо отрываются и улетают.

На гусей ставят петли из более крепких ниток и с сильным тамарисковым прутом так, чтобы пойманная птица сразу была задавлена или приведена в невозможность перекусить петлю. Много мешают подобной ловле вороны, орлы, даже кабаны, которые съедают попавшихся птиц. Кроме весны, туземцы Лоб-нора ловят в петли на осеннем пролете, а также летом молодых уток и гусей. Тех и других иногда откармливают к зиме; особенно хорошо привыкают серые гуси. Случается также добывать в петли экземпляры с зажившими дробовыми ранами. «Через это мы давно знали, что птицы улетают в ваши страны и там их стреляют дробью», – говорили нам лобнорцы.

С конца февраля, когда Тарим вскрылся и озера уже значительно оттаяли, прежняя наша охота-бойня прекратилась. Взамен ее мы пользовались хотя не особенно добычливой, но весьма заманчивой охотой за утками на вечерних стойках. Лучшее место для таких стоек – промежуток среди двух или нескольких озерков, на которых утки привыкли кормиться; притом необходимо выбрать место посуше и с тростником, где бы можно было спрятаться; наконец, стойка не должна быть возле самой воды, ибо упавших туда птиц без собаки трудно будет достать. Такие удобные места находились невдалеке от нашего бивуака.

На закате солнца мы отправлялись вдвоем или втроем, каждый к своему местечку, и рассаживались в тростнике. Пока еще светло, утки довольно осторожны, а потому спрятаться нужно получше; даже фуражку с головы следует снять, чтобы меньше быть заметным. Ждать перелета обыкновенно приходится недолго. Смотришь – то там, то здесь промелькнут утки-одиночки, пара или небольшая стайка, но все еще стороной или высоко. С лихорадочным волнением следишь за этими утками; ждешь не дождешься, пока которая-нибудь налетит в меру выстрела. И вот наконец прямо на охотника летит пара шилохвостей или несколько селезней-полух гонят самку. Мигом ружье наготове; сам же еще более притаишься в засадке.

Но напрасна такая осторожность – птицы не подозревают опасности и плавно налетают на несколько десятков шагов. Блеснет огонь выстрела, и одна из уток, свернувшись клубком, упадет на землю. Быстро вложишь в ружье новый патрон и ждешь новых уток, спугнутых тем же выстрелом. Если они не налетят, то поднимешь убитую птицу и снова спрячешься в засадке. Опять напряженно смотришь впереди себя и по сторонам. Вот мелькнул длинной струей огонь из ружья соседа, и загремел выстрел… Опять суматоха между утками, успевшими было снова усесться на озерках. Между тем, все больше и больше надвигаются сумерки; утки начинают летать тише и ниже; все чаще и чаще раздаются по ним выстрелы… На соседних болотах тем временем идет пир горой, в особенности у гусей, громкое гоготанье которых не умолкает ни на минуту; кроме того, свистят полухи и шилохвости, крякают утиные самки, по временам гукает выпь… Все хлопочет, радуется, суетится для одной и той же великой цели природы – размножения.

Незаметно проходит более часа времени; вечерняя заря погасает, звезды одна за другой зажигаются на небосклоне. Стрелять теперь уже нельзя в темноте. Тогда выходишь из засадки и, забрав убитых уток, отправляешься вместе с товарищами на бивуак; по пути передаются друг другу рассказы об удачах или неудачах минувшей охоты.

При хорошем лёте мне приходилось убивать за вечер по восьми уток. Случайно, но только редко, налетают на засадку гуси и также попадают под выстрел. Пораженные неожиданностью, эти осторожные птицы, как шальные, бросаются в сторону, и еще долго после того слышится в вечерней тишине тревожный крик улетающего стада…

Для нас в особенности заманчивы были теперь, кроме вечерних охот на стойках, такие же охоты на ранней утренней заре. Предпринимались они специально за гусями, цаплями и другими осторожными птицами, которые держатся обыкновенно вдали от берегов; поэтому и засадки устраивались возможно подальше в тростнике. Добычей своей мы часто не могли похвалиться, но в высшей степени оригинальна и интересна была сама обстановка такой охоты.

…С вечера приготовлены ружья, патроны и охотничье одеяние. Дежурному на последней смене казаку приказано разбудить, чуть забрезжит заря. Быстро промелькнет ночь, и живо откликнешься на будящий зов дежурного. Оденешься и тихомолком выйдешь из юрты, в которой крепким сном спят товарищи. Едва заметная полоска света начинает отливать на востоке, но еще не слышно голосов птиц; только изредка гогочут гуси да гукает выпь. Поспешно отправляешься к своей засадке. Тропинки туда хотя нет, но местность хорошо знакома, так что в темноте знаешь, где перейти поперечную канаву или пролезть сквозь тростник. Несколько уток и гусей, вспугнутых по пути, шумно захлопали крыльями и отлетели в сторону.