что-нибудь да значит для особы с комплексом физической неполноценности, не лгать же мне, что я латыш или литовец», – подумал Сыромуков. Сам он тоже не шибко обожал москвичей – те обычно попадались ему нагловато-уверенные от суетного сознания своей столичности и решительно все на свете знающие и не умеющие слушать собеседника. Это в них раздражало, но личной обиды не причиняло. Здесь же, по всей видимости, был особый, немного грустный и комичный случай, как в старинной притче о старухе, которая всю жизнь обижалась на Новгород, а он и не знал об этом.

Они вышли на волю. Сыромуков надел берет – с гор подувал сухой теплый ветер, грозивший разорить его начес. Малютка тоже накинула на плечики шелковую косынку и стала еще приземистей. Она спросила, в какой стороне «Седло», и Сыромуков показал.

– А «Красное солнышко»?

– Вон там. Хотите пройти?

– Нет, я ведь здесь впервые, – сиротски ответила она. Сыромуков неуверенно сказал, что может составить ей компанию. Она распевно поблагодарила. Было жарко. Асфальт терренкура, ведшего в горы, размяк под солнцем, и каблуки туфель спутницы увязали в гудроне. Ее следовало взять под руку, но Сыромуков не решился на это, так как плечо малютки, рассчитал он, окажется тогда прямо у него под локтем и придется идти перекосясь. Наверно, со стороны они выглядели карикатурной парой, так как все обгонявшие их курортники, шедшие в одиночку или группами, любопытно оглядывались на них, а встречные, сходясь с ними, замедляли шаги и даже приостанавливались. Сыромуков, не желая того сам, все дальше и дальше отстранялся от спутницы, примеривая, за кого она сходит при нем на взгляд этих людей, – конечно же, не за дочку! Выручило его сердце. Когда он вскинул к голове руки и стал глотать воздух, малютка вскрикнула, но он взглядом приказал ей замолчать и помочь ему дойти до скамейки у поворота терренкура. Она торкнулась к нему под мышку, и они пошли, мешая ступать друг другу, и тоскливый страх, как всегда захлестнувший сознание Сыромукова, все же позволил ему удивленно отметить, что его поводырь крепко устойчив и женственно гибок. На скамейке – и опять с зверушачьей понятливостью – малютка догадалась по взгляду Сыромукова, что нужно достать из его внутреннего кармана лекарство, и сначала ей попались соловьи, а потом только стеклянная гильза с нитроглицерином.

– Ну вот и все, – немного погодя сказал Сыромуков. – Сейчас двинемся дальше.

– Никуда мы не двинемся. Это совсем глупо! – сказала малютка.

– Что глупо? – не понял Сыромуков.

– То, что вы пошли в гору с больным сердцем.

– А оно не верит в это. И вообще оно у меня не больное, – сказал Сыромуков. Ему было теперь покойно, ото всего свободно и просто. – Как вас величают? – спросил он.

– Лара Георгиевна Пекарская. А ва-ас?

Он назвался.

– Ну и зачем вы пошли?

– Так мне вздумалось, Лара Георгиевна.

– Пожалели меня?

– Не понял вас, – солгал Сыромуков.

– Не лукавьте.

– В мои годы лукавить с девушками грешно. Хотите, подарю вам соловья? В него надо залить воду и подуть вот сюда. Тогда он начинает петь.

– Да-а? Спасибо. А вам не жалко будет?

– Нет, Денису хватит одного.

– А кто это?

– Мой сын.

– Он маленький?

– Ростом? С меня.

– Денис, – протяжно произнесла она. – Слишком старинное имя выбрали вы своему сыну. Это, наверно, ваш художественный поклон исконной России издали, да?

– Может быть, – неохотно сказал Сыромуков. – Так звали одного сказочного старика в селе, где я родился… Между прочим, сам я архитектор, а не художник.

– А что вы строите?

– Крупнопанельные коробки. Я работаю на опорно-показательном домостроительном комбинате.

Он тут же пожалел, что не смог сладить с ноткой жалобы, которая пробилась в его голосе. Малютка пытливо посмотрела на него и как бы утешающе сказала:

– Но в вашей работе тоже ведь должны проявляться лучшие свойства человеческой души. Я имею в виду широту мысли, смелость, пафос.

– Конечно, – осторожно согласился Сыромуков. Было небезопасно слышать от нее такие монументальные слова – маленькие всегда бывают помешаны на грандиозном, и это делает их смешными.

– Тогда почему же вы как будто недовольны своей профессией?

– Не профессией. Собой, – досадливо получилось у Сыромукова. – О таких, как я, говорят обычно, что они всюду совались, а нет нигде…

– Это печально. Но такому человеку может мешать лишь единственное – он, очевидно, обнаруживает претензии, чуждые его специальному назначению, а это называется витать в облаках.

– И только? – оторопело спросил Сыромуков.

– Нет. В ином, лучшем для него, случае ему, значит, не хватает энергии и бойцовских качеств.

– Очень, простите, книжно, – сухо сказал Сыромуков.

– Вы не признаете за книгами мудрости?

– Смотря за какими. За современной беллетристикой нет.

– Любопытно, почему?

– Трудно ответить. Возможно, дело в том, что большинство нынешних писателей представляются мне чересчур резвыми и здоровыми, извините, мужиками, и поэтому чужая человеческая жизнь в их сочинениях похожа не на кардиограмму сердца, а на прямой вороненый штык.

– Не понимаю, при чем тут физическое состояние автора той или иной книги, – сдержанно возразила малютка. – Речь может идти только о степени его талантливости. Вы не согласны со мной?

– Не берусь спорить. Тем более что сейчас, насколько я могу судить, во всем мире охотно читаются только те книги, которые противоречат жизненной правде, – сказал Сыромуков.

Лара Георгиевна натяжно подумала и несмело заметила, что жизненная правда временами кажется слишком грубой, и читатель, естественно, тянется к красивой сказке, к возвышающему его обману. Что же в этом плохого? Сыромуков молча повозился на скамейке. Он только что убедился в полном забвении имени собеседницы и теперь не знал, как быть. Не представляться же друг другу снова? Да и на кой черт, решил он и достал сигарету.

– Вам же, наверно, вредно курить, Родион Богданович, – сказала Лара Георгиевна, и Сыромуков немного помедлил со спичкой – ему вдруг захотелось, чтобы у него взяли и отобрали сигарету. По каким-то потайным тропам к нему неизвестно почему прихлынула живая, как боль, тоска по Денису, и он подумал, что не вынесет тут месяца без него. Да и зачем это надо? Он докурил сигарету и, будто вспомнив о чем-то важном и неотложном, предложил спутнице вернуться в санаторий.

Домой манило с такой силой, словно все там горело и гибло. Так всегда бывало в первые дни, куда бы Сыромуков ни уезжал надолго, и он знал, что если возвратиться досрочно, то дома наступит тягостная тоска по неизжитому и оставленному на стороне. Эта несчастная привычка к самогонимости осталась в нем с детства. Тогда он частенько убегал из школы домой, а найдя все прежнее