Сначала возник звук, и Батч стал частью этого звука, поглощенный им до такой степени, что он, казалось, не просто оказался в его власти, а полностью перестал существовать вне его. Это не был набор каких-то разнородных шумов; это был всепоглощающий и всеобъемлющий звук как таковой, словно по струнам Вселенной водили гигантским скрипучим смычком. Звук и сила стали единым целым. И звук, и сила вместе распяли его на том, что было, по его мнению, насыпью; он не мог даже пошевелиться. Приблизительно в этот первый момент его глаза, сдавленные с обеих сторон, увидели, как автомобиль, подпрыгнув, закрутился на пол-оборота и, подскакивая, понесся по полю огромными беспомощными прыжками. Затем началась бомбардировка, и звук разделился – непрерывный пушечный гул сменился треском гигантского пулемета. Батч почти потерял сознание, почувствовав, что становится частью одного из этих щелчков, почувствовав, как его поднимает с насыпи и уносит в пространство, прямо сквозь норовящую выколоть глаза массу летящих веток и сучьев, а затем, на неизвестно какое время, он перестал воспринимать окружающее.

Все тело болело. Он лежал на сучьях в кроне дерева; воздух, казалось, состоял сплошь из пыли и дождя, и он не слышал ни звука; прошло много времени, прежде чем он понял, что дерево, на котором он лежит, было опрокинуто ветром и его колющийся сосновыми иголками «насест» находится всего футах в пяти над землей.

– Ни хрена себе! – громко и с гневом воскликнул он. – Ну ни хрена ж себе! Вот это ветер! Обалдеть!

От боли и страха он стал соображать – и догадался, что случайно встал прямо на корень дерева, который и выбросил его вверх, словно гигантская катапульта, когда огромную сосну выворотило из земли. Ощупав себя, он обнаружил, что левое ухо забилось грязью, словно некто попытался сделать с него слепок. Одежда превратилась в лохмотья, пиджак разорвался по заднему шву, и Батч чувствовал, как он врезается ему в подмышки, когда случайный порыв ветра попытался завершить его раздевание.

Спустившись на землю, он пошел в направлении отцовского дома, но окружающий пейзаж теперь выглядел новым и незнакомым. Это – он не знал, что это называлось «торнадо», – прорубило на своем пути просеку шириной с четверть мили, и когда понемногу стала оседать пыль, он в замешательстве увидал невиданные ранее перспективы. Казалось невозможным, чтобы отсюда можно было увидеть церковь в Бендинге, ведь раньше вокруг росли высокие деревья.

Но где он вообще находился? Вроде бы сейчас он должен быть невдалеке от дома Балдвинов; и, лишь миновав огромные кучи досок, похожие на небрежно сваленные дрова, Батч сообразил, что дома Балдвинов больше не существовало; оглядевшись вокруг, он понял, что исчез и дом Некроуни на холме, и дом Пельтцеров, стоявший пониже. Нигде не было ни огонька, нигде не слышалось ни звука – лишь дождь стучал по поваленным деревьям.

Он бросился бежать. Когда вдали показалась громада отцовского дома, он издал вопль облегчения; но, приблизившись, он заметил, что чего-то не хватает. Исчезли сараи во дворе, а пристроенное крыло, в котором была комната Пинки, срезало, будто косой.

– Мама, папа! – позвал он; ответа не последовало.

Со двора навстречу выбежала собака и лизнула его руку…

* * *

… Когда двадцать минут спустя доктор Дженни остановил машину перед своей аптекой в Бендинге, вокруг была полная темнота. Электрические фонари не горели, но по улице ходили люди с фонариками, и через минуту вокруг него собралась небольшая толпа. Он торопливо открыл двери.

– Кто-нибудь, бегите, открывайте старую больницу Виггинса! – Он указал на другую сторону улицы. – У меня в машине шестеро тяжело раненных. Мне нужны люди, чтобы перенести их в помещение. Доктор Берер тут?

– Вот он! – раздались услужливые голоса из мрака, когда доктор с чемоданчиком в руке вышел к нему из толпы. Мужчины посмотрели друг другу в глаза при свете фонариков, забыв об обоюдной неприязни.

– Один бог ведает, сколько их еще будет, – сказал доктор Дженни. – Я пойду переоденусь и продезинфицируюсь. Будет много переломов… – Он громко крикнул: – Эй, несите сюда спирт!

– Я начну прием прямо здесь, – сказал доктор Берер. – Еще с полдюжины уже приползли сами.

– Какие меры предприняты? – спросил доктор Дженни у людей, последовавших за ним в аптеку. – Позвонили в Бирмингем и в Монтгомери?

– Телефонные провода оборваны, но удалось отправить телеграмму.

– Хорошо. Пусть кто-нибудь съездит за доктором Коэном в Этталу; скажите всем, у кого есть автомобили, чтобы проехали до Уиллард-Пак, затем пусть едут до Корсики, и пусть внимательно осматривают все дороги в том направлении. На перекрестках у негритянского квартала не осталось ни одного дома. Я по дороге видел множество людей, все шли сюда, все раненные, но у меня уже не было места, и некого было с ними оставить. – Разговаривая, он швырял бинты, пузырьки с йодом и лекарства в одеяло. – А мне казалось, что у меня тут запас гораздо больше! Эй, погоди! – крикнул он. – Пусть кто-нибудь съездит и посмотрит, что там в низине, где живут Вулли. Поезжайте прямо через поля – по дороге не проедете, все завалено. Эй, ты, в кепке, Эд Дженкс, так?

– Точно, док!

– Видишь, что у меня тут? Иди в лавку, собери там все похожее и неси на другую сторону улицы, понял?

– Да, док!

Когда доктор вышел на улицу, в город начали стекаться пострадавшие: женщина пешком с тяжелораненым ребенком на руках, коляска, набитая стонущими неграми, обезумевшие люди, обменивавшиеся ужасными историями… Повсюду в слабо освещенной тьме чувствовались нараставшие смятение и истерия. Проехал покрытый грязью репортер из Бирмингема в мотоциклете с коляской, колеса ехали прямо по упавшим проводам и веткам, загромоздившим улицу; слышались звуки сирены полицейской машины из участка, находившегося в тридцати милях отсюда, в Купере.

У дверей больницы, не работавшей вот уже три месяца из-за отсутствия пациентов, собралась плотная толпа. Доктор протиснулся сквозь мешанину белевших в темноте лиц и разместился в ближайшей палате, с признательностью посмотрев на ровные ряды железных коек, поджидавших пациентов. Доктор Берер уже вовсю работал в другом углу приемного покоя.

– Принесите сюда дюжину фонарей, – скомандовал он.

– Принесите доктору Береру йод и пластырь!

– Отлично, вот так… Эй, Шинкей! Ну-ка, встань у двери и никого сюда не пускай; пусть заносят только тех, кто не может сам ходить. Пусть кто-нибудь сбегает и посмотрит, нет ли в бакалейной лавке свечей.

С улицы теперь доносилось множество звуков: крики женщин, противоречивые указания бригад волонтеров, пытавшихся очистить шоссе, напряженные отрывистые голоса людей, искавших помощи. Незадолго до полуночи прибыла первая бригада Красного Креста. Но три врача, к которым теперь присоединились еще двое из ближайших деревень, потеряли счет времени задолго до этого момента. Ближе к десяти стали привозить мертвых; сначала их было двадцать, затем двадцать пять, потом уже тридцать, сорок – список все увеличивался. Им уже ничего не требовалось, и они ждали, как и подобало простым фермерам, в гараже на заднем дворе, а поток пострадавших – их были сотни – продолжал течь сквозь старое здание больницы, в котором задерживались лишь самые тяжелые; старое здание больницы было рассчитано лишь на пару десятков больных. Торнадо оставил людям сломанные ноги, ключицы, ребра и бедра, рваные раны на спинах, локтях, ушах, веках, сломанные носы; были увечья от ударов досок, осколки разной величины в самых неожиданных местах, был человек, у которого срезало кожу с головы и которому теперь придется долго отращивать вместе с кожей новые волосы. Живые, мертвые – доктор Дженни знал их всех в лицо, почти каждого – по имени.