Паха Сапа знает, что он видит сон, но не возражает. Он, как и Гамлет, больше всего боялся в смерти вероятности того, что там могут сниться сны.

Но этого сна он не боится.

Ворон поднимается в воздух и набирает высоту, а набрав, направляется на юго-запад.

Оказавшись в воздухе, Паха Сапа видит на северо-западе что-то такое, чего не заметил раньше. Лента серебристой стали протянута с востока на запад по речной долине, и под ней медленно двигаются вагоны, отливающие серебром и стеклом.

Паха Сапа сразу понимает, что это такое. Он видел картинки Wuppertal Schwebebahn — монорельсовой дороги в Вуппертале, в Германии, построенной и открытой около 1900 года. Только на этой монорельсовой дороге вагоны находятся под рельсом, а стены вагонов для лучшей видимости в основном стеклянные. Своими острыми глазами ворона он даже с расстояния в несколько миль и с высоты в несколько тысяч футов видит силуэты пассажиров. Некоторые сидят, некоторые стоят. Это напоминает Паха Сапе восторженных пассажиров колеса Ферриса в 1893 году.

— Три сотни разрешений треккерам, несколько коммерческих стоянок для сафари, конечно, под строгим контролем, но, кроме этого, более сорока двух миллионов человек в год — туристов — платят за то, чтобы проехаться по части или по всему заповеднику Проекта ревайлдинга мегафауны плейстоцена. Он стал главной приманкой для туристов в Северной Америке. Но тебе, Паха Сапа, пора возвращаться домой. Хотя нам и очень не хочется тебя отпускать.

Паха Сапа чувствует себя практически так же, как в тот день на колесе Ферриса на мидвее Большого Белого города — в те первые часы, что он провел с Рейн.

Он думает: «Зачем мне уходить отсюда? Я уже попал в рай, какого даже не могли себе представить ни мои одноплеменники, ни отец Рейн. Но если настало время отправляться в настоящий рай, то я готов».

Всеобщий смех немного похож на смех Роберта, сильно — на смех Рейн, чуть-чуть — на смех Сильно Хромает, слегка — на смех женщины, которой он никогда не видел, и совсем не похож на смех шести пращуров. Те слова, что ему говорят на прощание, звучат странновато.

— Отправляться в рай? Да, черт побери, Паха Сапа. Крещение перекосило тебе мозги. Тут еще много чего нужно сделать.

Ворон летит на запад, а потом в направлении норд-тень-вест.

Словно низкие облака, накатывает волна океана времени, покрывая все внизу, и кажется, что лучи солнца в воде двигаются вместе с летящей птицей. Паха Сапа пытается вспомнить понравившееся ему предложение из «Холодного дома», но не может сформировать связную мысль.

Море времени отступает. Низкие, переходящие один в другой холмы внизу снова обрели бурый и коричневый цвета, единственная зелень в извилистой речной долине — выстроившиеся в ряд старые тополя.

На этот раз ворон не закладывает вираж — он почти вертикально пикирует к земле, чем приводит в ужас Паху Сапу.

Нет… я не могу… я не готов… я не…

Но вороны никого не слушают. Он все с той же скоростью продолжает свое безумное падение на коричневые холмы с их высокой коричневой травой.

Удар ужасен.

Они солгали ему.

Как они его ни любят — а он знает, что они его любят, — но они солгали ему.

Это самый настоящий рай.

Паха Сапа лежит на верхней ступеньке лестницы, ведущей к Большому бассейну около Колумбова фонтана перед главным зданием администрации в Белом городе, голова его покоится на коленях Рейн, и Рейн с тревогой смотрит на него сверху вниз. Его не волнует, что вокруг стоят другие люди.

Губы у него сухие, но он шепчет своей встревоженной возлюбленной: «Токша аке вансинйанкин ктело».

«Я увижу тебя снова». Он научил ее этой фразе всего два часа назад на колесе Ферриса, и это связало их прочнее помолвки. Им обоим это известно. Но ни один из них еще не признал этого.

— Ах, мсье Вялый Конь, слава богу, вы пришли в себя.

Это говорит не Рейн, а другая женщина — постарше. Мать.

Его невестка. Мадам Рене Зигмон Адлер де Плашетт. (Как это странно — видеть человека, носящего фамилию его возлюбленной.)

А женщина, на чьих коленях покоится его голова, — не двадцатилетняя Рейн, а его внучка, мадемуазель Флора Далан де Плашетт, которой сейчас семнадцать с половиной, она недавно забеременела и обручена.

Паха Сапа пытается подняться, но три пары рук укладывают его обратно.

Паха Сапа понимает, что к ним присоединился усатый шофер Роджер. Роджер принес воду в — поразительно! — хрустальном графине. Он подает ему хрустальный стакан с — еще более поразительно! — настоящим льдом, и Паха Сапа послушно пьет ледяную воду. У нее замечательный вкус.

Роджер помогает ему сесть, и пока дамы встают и отряхивают с платьев сухую траву и колючки, шофер шепчет что-то на французском, или бельгийском, или, скорее всего, ирландском и украдкой подает Паха Сапе небольшую серебряную фляжку. Паха Сапа пьет.

Он пьет виски в первый раз после того случая, когда пил его в семнадцать лет, и это гораздо лучше всего, что ему приходилось пить.

Роджер помогает ему подняться на ноги, а обе дамы своими маленькими белыми ручками без особого толку пытаются подсобить, подтолкнуть, поддержать его. Паха Сапу покачивает, но с помощью Роджера он сохраняет равновесие.

— Я был уверен, что умер. Думал, со мной случился удар.

Теперь Роджер говорит с безошибочно узнаваемым американским акцентом:

— Уж если удар, то, видимо, солнечный. Лучше уж поскорее в тень.

Паха Сапа слышит непроизнесенное «старик» в конце предложения. Он только кивает.

Жена его сына — как странно, что она средних лет, — Рене, (он очень надеется, что они вскоре будут называть друг друга по именам) говорит:

— Мсье… извините, нужно привыкать к американскому выражению… Мистер Вялый Конь…

— Пожалуйста, называйте меня Паха Сапа. Это означает «Черные Холмы». И это мое настоящее имя.

— О oui, да… конечно. Роберт мне говорил. Мистер Паха Сапа, мы остановились в… не могу вспомнить названия, но это, кажется, единственный приличный отель в Биллингсе… Роджер знает название… и если мы поедем прямо сейчас, то сможем там пообедать. Я думаю, нам много о чем надо поговорить.

Ответ Паха Сапы приходит откуда-то издалека, но он искренний.

— Да, это было бы хорошо.

— И вы, конечно, немедленно должны уйти с солнца. Вы поедете с нами. Роджер, пожалуйста, проводите мсье… мистера Паха Сапу до машины.

Паха Сапа останавливает услужливую руку Роджера, прежде чем тот успевает прикоснуться к нему. Он смотрит на жену своего сына.

— Просто «Паха Сапа», мадемуазель… позвольте называть вас Рене? У вас такое прекрасное имя. И оно напоминает мне о женщине, которую я бесконечно люблю.