В печати написано: «Надеющийся раб Божий – Аббас».

Вскоре после аудиенции посольству были присланы от наследника подарки: Ермолову шесть дорогих шалей и осыпанная драгоценными камнями сабля, а советникам и прочим чиновникам его свиты шали и парча.

Наконец наступило 20-е число. Еще с раннего утра в посольстве все было готово к отъезду; ожидали только Ермолова, отправившегося к каймакаму для окончательных переговоров по делам. Но Мирза-Безюрг, как оказалось, и на этот раз не оставил своих обычных мошеннических уловок. Объявив, что ему нужно по некоторым делам заручиться согласием наследника, он оставил посла, обещая немедленно возвратиться с ответом. Но едва только он скрылся, как Ермолов, не дождавшись его и не желая напрасно тратить время, возвратился к своей свите и немедленно выехал из города.

День этот, по собственному его признанию, был одним из приятнейших в его жизни, и он не иначе соглашался снова увидеть Персию, как разве с оружием в руках.

Прибыв поздно ночью в Софьян, посольство было настигнуто в этом селении мирзой наследника, его адъютантом и Аскер-ханом михмандарем, с которым оно простилось еще в Тавризе. Цель их приезда, как обнаружилось на следующий день, состояла в том, чтобы добиться официального признания Аббас-Мирзы наследником и присылки поверенного для спроса наших пленных и беглых. Но Ермолов отклонил оба домогательства и, отпустив присланных, тотчас же отправился и сам в дальнейший путь, боясь встретить новые какие-либо задержки.

22 сентября он получил известие из Тифлиса о скоропостижной смерти генерал-майора Кутузова, что его крайне огорчило, так как он лишился в нем не только доброго друга, но и редкого сотрудника, которого заменить было весьма трудно.

Спустя два дня посольство переехало Араке и, направившись через Нахичевань и Эривань к Баш-Абарани, в некотором расстоянии от этого селения было встречено командой донских казаков, а несколько далее – двумя ротами пехоты с пушкой, из которой, в честь его благополучного прибытия на границу, было произведено семь выстрелов.

Из Баш-Абараны Ермолов двинулся на Амамлы, откуда через Эмир-Айвазло 10 октября достиг Тифлиса. С этого-то собственно времени он вступает в действительное управление краем, открывающее новую, блестящую эпоху в военной летописи Кавказа…

Так кончилось посольство Ермолова в Персию.

Немалую пользу оказала Ермолову и сама внешность его. «Угрюмая рожа моя, – писал он к графу Арсению Андреевичу Закревскому, – всегда хорошо изображала чувства мои, и когда я говорил о войне, то она принимала на себя выражение чувств человека, готового схватить зубами за горло. К несчастью их, я заметил, что они того не любят, и тогда всякий раз, когда недоставало мне убедительных доказательств, я действовал зверскою рожей, огромною своею фигурою, которая производила ужасное действие, и широким горлом, так что они убеждались, что не может же человек так сильно кричать, не имея справедливых и основательных причин. Когда доходило до шаха известие, что я человек-зверь неприступный, то при первом свидании с ним я отравлял его лестью, так что уже не смели ему говорить против меня, и он готов был обвинять того, кто мне угодить не может».

В сношениях с людьми влиятельными Алексей Петрович прибегал в крайних случаях к другим, не менее хитрым уловкам. Так, например, упоминая о своих сношениях с Мирзой-Шефи, он говорит: «В знак большей к нему привязанности я дал ему название отца и, как сын покорный, обещал ему откровенность во всех поступках и делах. Итак, о чем невыгодно мне было трактовать с ним, как с верховным визирем, я обращался к нему, как к отцу; когда же надобно было возражать ему или даже постращать, то, храня почтение как сын, я облекаюсь в образ посла. Сею эгидою покрывал я себя в одних крайних случаях и всегда выходил торжествующим».

Что касается общего впечатления, вывезенного Ермоловым из Персии, то оно резюмировано в следующих его словах, которыми он заканчивает свою «Записку»: «Тебе, Персия, не дерзающая расторгнуть оковы поноснейшего рабства, которые налагает ненасытная власть, никаких пределов не признающая; где подлые свойства народа уничтожают достоинства человека и отъемлют познание прав его; где обязанности каждого истолковываются раболепным угождением властителю; где самая вера научает злодеяниям и дела добрые не получают возмездия: тебе посвящаю я ненависть мою и, отягчая проклятием, прорицаю падение твое».

Но думал ли тогда Ермолов, что то именно государство, над которым он произносит суровый приговор свой, прежде чем распасться самому, подготовит его собственную гибель?

И кому же, если не Персии, обязан он своим падением?..

В царствование сумасшедшей памяти императора Павла командир одного из артиллерийских полков, генерал-майор Каннабих, читал лекции тактики во дворце; значительнейшие лица в государстве, и в том числе фельдмаршал князь Николай Васильевич Репнин, желая угодить государю, являлись слушать эти лекции. Чтобы вернее изобразить нелепость читателя и читаемого, я здесь приведу несколько слов из них, причем неправильные ударения и произношения я буду изображать соответствующими им буквами. «Э, когда командуют: повзводно направо, офицер говорит коротко: во; э, когда командуют: повзводно налево, то просто: налево. Офицер, который тут стоял, так эспонтон держал и так маршировал; и только всего, и больше ничего» и т. д. Этот бессмысленный генерал подписывал следующим образом билеты увольняемых в отпуск рядовых: «Всемилостивейшего государя моего генерал-майор, Св. Анны I степени и анненской шпаги, табакерки с вензелевым изображением его величества, бриллиантами украшенной, и тысячи душ кавалер».

В царствование этого государя комендантом Шлиссельбургской крепости, куда ссылались важнейшие государственные преступники, был почтенный, добрый и примерно благородный генерал Аникеев. Этот комендант, с трудом выучившийся подписывать свою фамилию, ободрял заключенных, в судьбе которых он принимал истинно отеческое участие. Однажды прислан был к нему француз, которого надлежало предварительно высечь кнутом, а потом заключить в крепость. Почтенный Аникеев, приказав всем выйти из комнаты, кроме француза, сказал ему: «Пока я буду ударять кнутом об пол, а ты кричи как можно жалостливее». По приведении в исполнение этой процедуры Аникеев призвал подчиненных, до коих доходили крики француза, и сказал им: «Преступник уже наказан, отведите его куда следует».

Павел, узнав однажды, что Дехтерев (впоследствии командир Санкт-Петербургского драгунского полка) намеревается бежать за границу, потребовал его к себе. На грозный вопрос государя: «Справедлив ли этот слух?» – смелый и умный Дехтерев отвечал: «Правда, государь, но, к несчастию, кредиторы меня не пускают». Этот ответ так понравился государю, что он велел выдать ему значительную сумму денег и купить дорожную коляску.

Однажды государь, выходя из своего кабинета и увидав свое семейство, с которым находился почтенный и доблестный Федор Петрович Уваров, скачал им, указывая на свою палку, называемую берлинкой: «Этой берлинкой хочется по чьим-то спинам прогуляться». Все присутствующие были неприятно поражены этими словами, но государь, подозвав к себе Уварова, передал весьма хладнокровно какое-то приказание.