голос звучал сердито, он был тут: я был не один, и гарью не пахло. «Уходи, если хочешь, — сказал голос, — но ребенок останется со мной». Тихий убеждающий голос — я узнал отца — произнес: «Но ведь я его отец», и женщина, которую я звал мамой, отрезала, как захлопнула дверь: «А кто посмеет сказать, что я ему не мать?»

— Доброе утро, — проговорил О’Тул, усаживаясь рядом. — Хорошо спали?

— Да. А вы?

Он покачал головой.

— Всю ночь думал про Люсинду. — Он достал записную книжку и опять принялся записывать столбиком загадочные цифры.

— Входит в исследовательскую работу?

— Это не для работы.

— Заключили пари, придет ли судно вовремя?

— Нет-нет, я не любитель пари. — Он бросил на меня свой меланхоличный, озабоченный взгляд. — Я никому про это не рассказывал, Генри, — сказал он. — Многим это, наверно, показалось бы смешным. Дело в том, что я считаю по секундам, когда мочусь, и потом отмечаю, сколько на это ушло времени, и фиксирую час. Можете себе представить: на это дело в год у нас уходит целый день, даже больше?

— Подумать только! — отозвался я.

— Сейчас я вам это докажу, Генри. Смотрите. — Он раскрыл книжечку и показал страницу. Запись выглядела примерно так:

Июль 28-е

7.15     0.17

10.45   0.37

12.30   0.50

13.15   0.32

13.40   0.50

14.05   0.20

15.45    0.37

18.40   0.28

19.30   ? забыл сосчитать

------------------------------

               4 мин. 31 сек.

— Остается только помножить на семь, — продолжал он. — Итого полчаса в неделю. Двадцать шесть часов в год. На судне жизнь, конечно, нельзя считать за нормальную. Больше алкоголя от еды до еды. Опять же пиво дает себя знать. Вот, глядите — одна минута пятьдесят пять секунд. Это выше среднего, но у меня помечено два джина. Разумеется, существует множество вариантов, которые остаются без объяснения, а кроме того, в дальнейшем я собираюсь учитывать и температуру воздуха. Вот 25 июля — 6 минут 9 секунд н.з., то есть «не закончено». В Буэнос-Айресе я ходил обедать в ресторан и забыл книжку дома. А вот 27 июля — всего 3 минуты 12 секунд за весь день, но, если помните, 25 июля дул очень холодный северный ветер, а я не надел пальто, когда шел обедать.

— Вы делаете какие-то выводы? — спросил я.

— Это уже не моя забота, — ответил он. — Я не специалист. Я просто регистрирую факты и некоторые сопутствующие обстоятельства типа джина и погоды, они вроде бы имеют к этому отношение. Выводы пусть делают другие.

— Кто — другие?

— Я думаю, как закончу шестимесячные наблюдения, так обязательно обращусь к урологу. Мало ли какие он может сделать заключения на основе этих цифр. Эти ребята все время имеют дело с больными. А интересно же им знать — как все происходит у нормального среднего мужчины.

— А вы нормальный?

— Да. Я стопроцентно здоров, Генри. Приходится быть здоровым на моей работе. Я регулярно прохожу тщательный медицинский осмотр.

— Где? В ЦРУ?

— Все шутите, Генри. Неужели вы поверили этой сумасшедшей девчонке?

Он впал в грустное молчание — видимо, опять задумался о дочери — и, наклонившись вперед, оперся подбородком на руку. Островок, напоминающий гигантского аллигатора, плыл нам навстречу, вытянув морду. Бледно-зеленые рыбачьи лодки двигались вниз по течению гораздо быстрее, чем наши машины тащили нас против потока, — они проносились мимо, как маленькие гоночные автомобили. Каждого рыбака окружали деревянные поплавки, из которых торчали удочки. От большой реки ответвлялись речки, они пропадали в сером тумане, широкие, шире чем Темза у Вестминстерского моста, но не вели никуда.

Он спросил:

— Так она вправду называет себя Тули?

— Да, Тули.

— Значит, иногда вспоминает про меня? — Интонация была вопросительной, но в голосе звучала надежда.

Глава 3

Два дня спустя мы прибыли в Формосу. Воздух был так же влажен, как и во все предыдущие дни. Жара разбивалась о кожу, словно пузырьки воды о ее поверхность. Еще прошлой ночью мы ушли с великой Параны около Корриентеса и теперь плыли по реке Парагвай. На другом берегу, всего в пятидесяти ярдах от аргентинской Формосы, лежала другая страна, пропитанная влагой, пустынная. Представитель импорта-экспорта сошел на берег в своем темном костюме, неся в руке новенький чемодан. Он шел торопливыми шагами, поглядывая на часы, точно кролик из «Алисы в Стране чудес» {229}. Город был и в самом деле словно создан для контрабандистов — стоило только переправиться через реку. На парагвайском берегу я разглядел какую-то развалюху, свинью и маленькую девочку.

Мне надоело гулять по палубе, и я тоже сошел на берег. Было воскресенье, и поглазеть на судно собралась целая толпа. Воздух был напоен запахом цветущих апельсинов, но больше ничего приятного в Формосе не было. Имелся один длинный проспект, усаженный апельсиновыми деревьями и еще какими-то, с розовыми цветами. Впоследствии я узнал, что они называются «лапачо». Поперечные улицы уходили в стороны на несколько ярдов и очень быстро терялись в скудной дикой природе, сотканной из грязи и кустарника. Все, что относилось к управлению, коммерции, юстиции и развлечениям, помещалось на проспекте: туристская гостиница из серого бетона на самом берегу, которая так и осталась недостроенной — да и где они были, эти туристы? — лавчонки, торгующие кока-колой; кинотеатр, где шел итальянский вестерн; две парикмахерские; гараж с одной покореженной машиной; кантина [98]. Единственным не одноэтажным зданием на всем проспекте была гостиница; единственное старинное и красивое здание на всем проспекте оказалось, при ближайшем рассмотрении, тюрьмой. По всей длине проспекта выстроились фонтаны, но они не действовали.

Я рассчитывал, что проспект куда-нибудь меня выведет, но я ошибался. Я миновал бюст бородатого человека по фамилии Уркиса {230}, который, судя по высеченной надписи, имел какое-то отношение к освобождению — но от чего? Впереди, над верхушками апельсиновых деревьев и лапачо, возвышался на мраморном коне мраморный человек — без всяких сомнений, генерал Сан-Мартин, я уже хорошо знал его по Буэнос-Айресу и видел его также на приморском бульваре в Булони. Монумент замыкал собой проспект, как Триумфальная арка замыкает Елисейские поля. Я ожидал, что проспект продолжается за статуей, но, дойдя до нее, обнаружил, что герой сидит на своем коне посреди грязного пустыря на краю города. Гуляющие сюда не доходили, дороги дальше не было. Одна лишь отощавшая от голода собака, похожая на скелет из Музея естественной истории, боязливо трусила по грязи и лужам, направляясь ко мне и Сан-Мартину. Я повернул назад.

Если я описываю этот постыдный городишко в таких подробностях, то лишь потому, что он был местом длинного диалога, который я вел с самим собой и который прервался