наш небесный свод казался одной туманностью. Он славно сиял, как тысяча ярко пылающих огней.

Здесь, как пчёлы в улье, роятся миры и создаются восхитительные сладости.

Мы зажгли свет на кольце, окружавшем пространство, где утра, казалось, вечно занимались над иными мирами.

«Здесь, – услышал я, – ты обозреваешь Небеса вашего Марди. Здесь каждый мир – всего лишь частица».

Словно человек, которому при подъёме на горные вершины становится трудно дышать, я задыхался из-за разряженного воздуха Марди. Но то, что заставило мою плоть слабеть, придавало новую живучесть моей душе. Мои глаза охватывали всё передо мной. Сферы выглядели просто, как деревни, усеивающие пейзаж. Я видел самые прекрасные формы, похожие на наши собственные. Я слышал странные звуки радости, казалось, смешанные с печалью: с низкой, сладкой гармонией обеих. Я ещё не знаю, как передать то, что ни один человек, кроме меня, никогда не слышал.

«В этих блаженных душах смешаны, – рассуждал мой проводник, – намного более высокие мысли и более сладкие стоны, чем ваши. Простая радость была бы здесь неуместна. И подобно тому, как внезапный крик в ваших беззвучных горных перевалах заглушается ужасной лавиной, так и одна нота смеха здесь способна сдвинуть некий белый и безмолвный мир».

Тогда я тихо прошептал: «Не высшее ли это счастье – о, провожатый! – если их миры всё ещё смешаны? Знают ли это они? Не грех ли это?»

Тогда я услышал: «Никакой ум, кроме Оро, не может всё знать; ни один ум не знает всего содержимого; сознание лишь приближает к счастью. Святость прирастает мудростью; и оттого, что великий Оро в высшей степени мудрый, он в высшей степени и святой. Но поскольку прекрасная мудрость может быть только у Оро, так и прекрасная святость – его собственная. И вряд ли прекрасный в своей святости будет склонен к греху.

И хотя смерть дала этим существам знание, она также открыла другие тайны, которые они жаждали узнать и которым можно научиться. И, тем не менее, они боятся явлений зла, хотя им будет трудно пасть. Такая надежда и такая боязнь, следовательно, не обеспечивают всей полноты. И с тех пор, как Оро раскрылся, тайны всегда открываются внутри следующих тайн; поэтому, хоть эти существа и будут на глазах расти в мудрости и добре, всё же они никогда не получат блаженство от покоя. Знайте тогда, о смертные мардиане, что, когда вы перейдёте сюда, вы ослабеете, но не гоните эту тихую временную слабость ради ангела и вечных стремлений. Не поднимайтесь: для вашей человеческой радости здесь нет никакого места, никакого названия».

Я мрачно поразмыслил, затем сказал: «Есть много живых мардиан, лишённых способности размышлять о жизни в Марди: как тогда выдержать более серьёзные, постоянные размышления?»

«Таково их место», – услышал я.

Тогда я тихо застонал: «И что, – о, провожатый! – те, кто живут беспечной греховной жизнью, умрут нераскаявшимися, без служения Оро или мардианам?»

«У них тоже есть своё место, – услышал я, – но оно не здесь. И, мардиане, знайте, что если ваши мардианские жизни долго длятся вследствие строгого повиновения органическому закону, то и ваши духовные жизни продлеваются благодаря стойкому следованию закону умственному. Грех – это смерть».

«Ах, – мой стон стал ещё ниже, – тогда почему создаются зародыши грехов и страданий, разве не для погибели?»

«Это, – вдохнул мой гид, – последняя тайна, которая лежит глубже всех остальных. Архангел может не понять того, зачем Оро хранит постоянную тайну; чтобы её обнародовать, все души должны иметь знания, равные знанию самого Оро; эта тайна охраняется Оро, и никто, кроме него, не может её знать».

Увы! Если вспоминать, то никаких слов у меня не найдётся, чтобы рассказать обо всём том, о чём рассуждал тогда мой провожатый относительно вещей, недоступных для нас. Моё шестое чувство, которое он открыл, снова уснуло, со всей мудростью, которая была получена.

Время прошло; оно могло показаться секундой, а возможно, и веком, когда с высоты, из золотого тумана, который укрывал эти небеса, спустился другой ангел, с разными крыльями, Востоком и Западом; восход солнца – одно крыло, закат – другое. Как лепестки в вазах, в его голубых глазах плавали непролитые слёзы.

Сразу же мой провожатый близко прижал меня к себе; в его венах тяжело пульсировал угасающий свет.

«О, дух! Архангел! Бог! Как ты искусен, – вздохнул он, – отпусти меня: я не счастлив, не прославлен».

При этих словах, как у голубя, его крылья издали хлопки. Всё ещё держа меня, он опустил свои крылья.

Затем снегом самых мягких звуков возник самый большой и ещё более прекрасный ангел: «Издалека, вне области вашего кругозора, я услышал вашу милую беседу с этим одиноким мардианином. Она мне понравилась; тебе смирение понятно, у тебя нет никакого высокомерия от знаний. Приди и научись новым знаниям».

И он сразу же закрыл нас своими перьями, на которых затем слетел вниз, донеся нас до областей, где опустился мой первый провожатый, но с силой, что удержала обоих нас, дрожащих. Мои глаза действительно сузились, как луны, затмеваемые занявшимися рассветами: столь яркое сияние было вокруг, столь алый свет, не порождённый никаким солнцем, но пронизавший всю сцену. Прозрачно, чисто и спокойно всё пылало единым пламенем.

Тогда сказал великий провожатый: «Вся эта ночь, которую ты здесь созерцал, – это тот момент, которого ты не сможешь дождаться. Верхи твоих небес далеко внизу».

Смущённый, разбитый, дрожащий, я пристально посмотрел вверх, где, туда и сюда, проплывали духи, как тёмно-красные фламинго с широкими крыльями, кружащиеся в облаках заката. Но печаль повсюду окаймляла их мистическими храмами, увенчанными плачущим ореолом, и, похожие на птиц, они плыли над тем, что также не имело постоянного места.

Красоты и ароматы смешались. Как утренние ветры в разгар лета уносят сладость с открытых висящих ветвей садов, так и от этих цветочных крыльев при каждом движении доносился наполненный сладостью аромат.

И затем пара духов заговорила о вещах, чья суть для меня осталась тёмной. Но мой первый провожатый оказался мудрее. Я не смог безучастно слушать, но всё же не постиг ничего и, словно рыба, дразнимая крыльями и безуспешно стремящаяся взлететь, снова глянул вниз.

Когда мы висели, как на тросах, поглощённые этим эфиром, внезапная дрожь охватила четыре крыла, обхватившие меня. И вдалеке, в зонах, простиравшихся вверху и лишённых солнечных орбит, я в экстазе увидел ужасную и великую картину. Сфера была заключена в сфере, а в той – Жилище Бога! Воздух горел огнём, в глубину которого серебристыми шарами падали души, как набухшие слёзы, – сплетаясь с пламенем и радугами. Я слышал голос, но для меня и для моего первого провожатого эти выражения были непроизносимы. Затем мой второй провожатый был унесён наверх, как подхваченное вихрем облако красных осенних листьев.

Быстро сжав меня, другой наклонился и моментально опустился, будто в вакууме; дышали мириады бесчисленных солнечных дисков; вследствие падения мои пять чувств слились в одно, пока мы, продолжая опускаться, не достигли нижнего слоя неба.

Затем появились странные сущности – мягкие, печальные и слабые; я видел их или слышал, подобно тому как в солнечных, летних морях, ныряя глубже и глубже, вы видите появившихся печальных призраков, которых невозможно опознать.

«Они, – вдохнул мой гид, – духи по своей сути, печальные, даже неразвитые. Ими населено всё пространство – весь воздух, – это живая мысль, которая ищет воплощения. Это то, что неизвестно мардианам, то, что странно возникает в ночном уединении и в неподвижной полноте их очаровательного полудня. Отсюда происходят ваши смертные души и все эти печальные и тёмные мечты и безграничные мысли человека, неопределённые воспоминания о времени, когда грустные