— Так что двум котам в одном мешке не улежаться… — мудро подытожил Ухмыл и надхлебнул стаканчик.

Кудыка хмыкнул и посмотрел на Чернаву. Та сидела, подперев чисто отмытую щеку, и сердито слушала степенный мужской разговор, время от времени придирчиво оглядывая свою новую обитель. Так уж вышло, что после недавней подземной смуты всех попятливых да окарачливых скоренько переобули из сапог в лапти. В число разжалованных попал и робкий сотник Нажир Бранятич — тот самый, кому принадлежало раньше это жилье. Конечно, по сравнению с тесной дырой, где поселили поначалу Кудыку с Чернавой, — хоромы. Две сухие просторные клети, стены обтянуты чистой холстиной, а теперь даже вон и коврик греческий на полу, выменянный всего за дюжину идольцев… А все ж не Навьи Кущи…

Чернава вздохнула.

— Под котами-то кого разумеешь? — спросила она Ухмыла. — Розмыслов наших или Столпосвята со Всеволоком?

— Да что тех, что других… — небрежно ответствовал тот и примолвил со вздохом: — А все бабы. Все они…

— Бабы-то тут при чем? — обиделся Кудыка, но, думается, все-таки не за баб обиделся — за мужиков. Что ж мы, в самом-то деле, без женского полу сами и склоки учинить не сможем?.. С лесоповала бывший древорез вернулся малость осунувшийся, с незнакомым начальственным блеском в глазах.

— Ну как… — сказал Ухмыл. — Все с чего началось-то? Перенега со Звениславой сцепились — колом не разворотишь!.. Наша-то, вишь, с раскладки, из грязи да в князи, а та и впрямь княжна, Всеволоку двоюродной сестрицей приходится… Да и муженек ее Родислав Бутыч сам из бояр… Бела кость…

— Ишь ты! — подивился Кудыка. — Как же это он в розмыслы-то угодил?..

— Да запросто! А ты думал, розмыслы сплошь работяги?.. Вот Коромысл, к примеру… Слыхал о таком?.. Тот и вовсе из княжьего роду происходил. А смекалист был, сказывают!.. Не чета нынешним — снасти новые придумывал… Кое-что так в его честь и назвали… — Ухмыл приостановился и подплеснул в стаканы винца. — Ну вот… — продолжил он, покачивая берестяной посудинкой. — И давай, стало быть, это бабье мужей подбивать: Завида, значит, Хотеныча с Родиславом Бутычем… С тех самых пор распря у них и идет… Хотя, по правде молвить, у нас в преисподней теплынские участки и раньше со сволочанскими не ладили…

— И кто, мыслишь, верх возьмет? — с тревогой спросила Чернава.

— Где? Здесь или наверху?

— Да провались он, этот верх! — вспылила Чернава. — Не наверху, чай, живем-то!..

— А вот это ты зря… — заметил Ухмыл. — Тут, вишь, такой узел завязался, что и не распустишь. Ежели Завид Хотеныч не удержится, то и Столпосвяту, считай, опалы не миновать. То есть вотчины своей теплынской лишиться… Да и наоборот: сгонят Столпосвята — тут уже Завиду Хотенычу беда придет. Так что ты, Чернава, не горячись… Нам без греков да без князюшки одним эту кашу не расхлебать нипочем. А тут еще царь-батюшка помер, слыхали?

— Вчера, четным вечером, — изронил Кудыка, гордый, видать, своей осведомленностью. — Двойной-то день, сказывают, лишь перед концом света бывает. Ну а старичок, ясно, пужливый — узрел второе солнышко да и сковырнулся… А все сволочане, сошку иху да об камушек!..

Мужики вздохнули и выпили кстати за упокой старенького царя-батюшки, не ной его косточка в сырой земле.

Чернава чуть не плюнула с досады, на них глядючи.

— Вашими бы языками да лапти плести!.. — бросила она. — О деле, чай, спросила!.. Удержится Завид Хотеныч в розмыслах или нет?

— Еще как! — надменно рек Ухмыл. — Этот мосол не для их сусал. Кощея так просто не проглотишь, поперхнешься Кощеем-то…

— Кем? — обомлев, переспросил Кудыка.

Ухмыл смутился.

— Да это мы так, вишь, промеж собой Завида Хотеныча шутейно кличем… Костлявый потому что… Не слыхал разве?..

Кудыка вспомнил лениво поднимающегося с варяжских щегольских санок тугомордого отрока в крытой малиновым сукном шубейке — и, тряхнув головой, поспешно погасил свой стаканчик, не ждя Ухмыла. Собираясь с мыслями, закусил соленым огурчиком.

— А вот у нас в слободке врали, будто теплынские берегини под каким-то Кощеем ходят… — запинаясь промолвил он. — Неужто розмысл, а?..

Ухмыл подумал.

— Да всяко может быть… — как-то нехотя отозвался он. — Завид Хотеныч — муж пронзительный. Мог и их тоже к рукам прибрать…

Тут в дверь стукнули властной рукой, и Чернава метнулась открывать. Отперев, попятилась. На пороге, весь увешанный оберегами и с посохом в деснице, высился суровый волхв, в котором погорелица, ахнув, признала синеглазого красавца древореза, когда-то ею отвергнутого и брошенного связанным в землянке.

— Никак Докука? — тоже присмотревшись, ошарашенно молвил ее супруг. — Что это ты, брат, кудесником вырядился?.. Да полно те за косяком-то стоять! Садись, угощайся…

— Пьянствуете, бражники? — глуховато, зловеще вопросил преображенный Докука. Приблизился к столу, сел и, подумав, набурлил себе полный стакан. Не на капище, чай… Все свои.

Осушил единым духом до берестяного донышка, помолчал, грозно содвинув брови, потом воззрился на Чернаву.

— Говорят, порчу сымать умеешь?..

* * *

«Ростом добрый царь Берендей был невелик, ликом благолепен, власы и браду имел серебряны и обильны. Статью прям, хотя годами преклонен. К подвластным берендеям милостив, нравом же незлобив и кроток. Без малого сто лет правил он нами, окаянными, и ни разу не повелел казнить смертью ни единого подданного своего, пусть даже в чем и повинного».

Летописец приостановился и сменил перо. За низким оконцем с вынутым по весне слюдяным переплетом рычала, клокоча, аки пес цепной, порожистая мутная Сволочь. И точно так же рычала она за другим оконцем, прорубленным в противоположной стене избушки.

«Лишь единожды закрыл добрый царь сердце свое для милости, приказав изгнать преступного купца Мизгиря ради злодеяния, воистину ужасного. А что сказывают, будто того купца утопили по велению царскому в Мизгирь-озере, есть бессмысленная и злобная ложь, врагами распущенная».

«Волхвам же, ему не подвластным, — продолжал летописец, — внушал блаженный царь неустанно и кротко, что не гоже столь часто низвергать в преисподнюю живых людей, ибо не угодны ясному солнышку жертвы человеческие. Зрячей, рыскучею мыслью оглядев окрестные царства, войною живущие, возлюбил добрый царь Берендей мир и покой. Не слыхано было при нем ни грома сабельного о шеломы железные, ни стонов народных, ни плача жен на высоких стенах».

Тут летописец призадумался. Беда с этим похвальным словом. Всеволок, положим, одобрит, а вот Столпосвят… Не понять Столпосвята. То славит батюшку своего Берендея, а то честит на все корки… Летописец вздохнул, поглядел в одно оконце, в другое. Сволочанский берег был ближе, зато со стороны теплынского намыло долгую отмель — чуть ли не до самого островка, на котором ютилась ветхая избенка… Вот и гадай, к кому угодишь: к Всеволоку али к Столпосвяту! И угораздило же усопшего царя-батюшку поместить летописца в самую середку земли берендейской, чтобы, значит, известия со всех сторон легче было получать!..