Если он связной, которого ждут с важным сообщением, исчезновение лишь вызовет у врага повышенный интерес к этой зоне. Но и выпускать его тоже нельзя…

Из-за кочки вынырнул Калинкин. Теперь ему не было смысла сепаратничать — четверка соединилась.

— Ты что мокрый?

С Васи действительно текло — хоть выжимай.

— Ты сказал «брод», а почем мне знать, где тут брод? Пришлось вплавь. Ничего, только взбодрился.

— Поотстанем, — приказал Романов. — И веером. Мы с прапорщиком посередке, Слива двадцать шагов справа, Кузин слева.

Дистанцию увеличили до двухсот метров. Можно было себе позволить — до леса оставалось еще прилично.

— Точно шпион, — возбужденно приговаривал Калинкин. — Видал, как озирается? Почему мы его не берем? Допросить же надо.

— Это курьер, Вася. Скорее всего, ни черта не знает. Просто несет донесение. Эх, его обыскать бы… Только как?

Романов припал к биноклю. Согнувшись в три погибели, подбежал Слива.

— Обшарить бы его, лапушку.

— Великие умы мыслят сходно. Но как? Не под анестезией же?

Унтер почесал затылок.

— Мне делали нестезию. Когда пулю доставали. Ни хрена не чувствовал. Дозвольте биноклю, ваше благородие?

Поглядел-поглядел, да присвистнул.

— У него баклага на боку. На левом.

— Ну? И что такого?

— А если самогон? — Семен строго поднял палец. — Законы военного времени возбраняют. Вы вот что, ваше благородие. Бежите-ка за мной. У опушки его перехватим.

Не дожидаясь разрешения, он нырнул в заросли камыша, опоясывавшего поле широкой дугой. Кузин помчался за унтером.

— Чего это они, а? — удивился Калинкин. — И разрешения у тебя не спросили.

— Слива знает, что я ему доверяю. Он мужик дельный. Плохого не придумает. Аллюр три креста, Вася!

Пустились вдогонку.

Бежали резво. Прибыли на опушку, когда Нимцу до нее оставалось добрых пять минут хода.

— Что нам делать, Слива? — спросил подпоручик. — Объясните.

— Господину прапорщику ничего. Пусть ляжет вон под кустик, сховается. А ваше благородие я, когда надо, кликну. Начепляй повязку, Кузин. И вы наденьте.

Он достал из кармана нарукавную повязку с надписью «Патруль» — всем сотрудникам группы такие полагались по должности. Патруль мог остановить и задержать кого угодно, имелся у него на то особый мандат.

Кузину унтер что-то прошептал на ухо.

— Айда за мной. И зевай, зевай!

Они лениво вышли из кустов. Кузин старательно зевал и тянулся, будто только что дремал в тихом месте. С повязками, они выглядели обычным патрулем, какие рыщут по всей дислокации дивизии.

Контрабандист заметил их сразу. Замер, но сообразил, что и его увидели.

— Эй, хохол! — гаркнул Слива. — А ну подь!

Поколебавшись и несколько раз оглянувшись, Нимец понял: бежать — только хуже сделаешь.

Приблизился, шагов за двадцать сдернул шапку.

— Эге ж! — якобы только теперь узнал его Слива. — Нимец! Куманек мой любезный! Чего у передовой шастаешь? За старое взялся?

Лицо контрабандиста на миг перекосилось. Видно, тоже узнал. Но сказать ничего не сказал, просто остановился.

— Ваше благородие! — крикнул унтер, оглянувшись на лес. — Дружка старого встретил! Антерес-ный хрукт!

Романов вышел, тоже потягиваясь. У Нимца должно быть ощущение, что он случайно напоролся на отдыхавший в кустах патруль.

— Чем это он интересный?

— А контрабандист. Нимцем звать. Я, куманек, теперя в военной полиции состою. Никуда вашему брату от меня не деться. Документ имеешь?

Крестьянин все так же молча достал тряпицу, из нее — сложенную вчетверо бумажку.

Алексей взял, со скучающим видом прочел: «Иосиф Мстиславов Крупко, житель села Круглое Русиновской волости». Печать, подпись — всё было в порядке.

— Тут написано «Крупко», а ты говоришь «Нимец»?

Ради конспирации обратился к унтеру на «ты», чего себе никогда не позволял, да самолюбивый Слива и не стерпел бы. Однако для обычных отношений между офицером и нижним чином выканье звучало бы подозрительно.

— Пасть разинь, — велел Семен задержанному.

Тот послушно раскрыл рот, высунул обрубок языка.

— Потому и Нiмец, что немой, — объяснил Слива то, что не успел дорассказать возле петренковой хаты. — Он мне разбойничьи схроны выдал, а напарники евоные, братья Стапчуки, его за то поймали, связали и язык оттяпали. У них, контрабандеров, порядок такой — кто страже лишнее наболтал, язык отрезать.

— Пусть закроет, — попросил Алексей, содрогнувшись. — Ишь, бедолага.

Он был растерян. Собирался задать крестьянину кое-какие вопросы, уже и перечень мысленно составил, как его подловить. А спрашивать, выходит, невозможно. То-то Нимец и у Петренко сидел, помалкивал. Идеальное, между прочим, увечье для связного.

Унтер оскалился:

— Вы его, ваше благородие, шибко не жалейте. Нимец у нас волчина зубастый. Братьев-то этих, Стапчуков, после нашли порубленными. Вот таким примерно топориком, что у него на поясе висит. Твоя работа?

Контрабандист замычал, помотал головой.

— Мы шибко-то не дознавались, — хохотнул Слива. — Двумя крысюками меньше — наша работа легшее. Чего у тебя в баклаге, Нимец? Самогонка? За это по нынешнему времени знаешь чего?

Тот снова замычал, стал отцеплять флягу.

— Кузин, глотни-ка. Я брезговаю.

Солдат с сомнением понюхал, немного отпил, сплюнул.

— Тьфу, вода!

— Ла-адно, — протянул Семен, недобро прищуриваясь. Он отлично играл роль скучающего злыдня, который ищет, к чему бы придраться да как покуражиться над безответной жертвой.

— А под одёжей у тебя чего? Скидавай рубаху. И портки. Знаю я ихнюю воровскую породу, ваше благородие. Неспроста он тут шляется.

Романов подыграл:

— Охота тебе возиться в его грязных тряпках? Пускай катится.

— Не-е, ваше благородие. У Сливы на тварей этих нюх. А ну раздягайсь! Ты меня знаешь — харю сворочу!

Он показал здоровенный кулачище.

Нимец издал жалобный, хнычущий звук, но его хищные глаза прищурились, быстро перемещаясь со Сливы на Романова. В этом взгляде читалась такая звериная злоба, что Алексей сразу вспомнил про зарубленных братьев.

— Ты мне еще ломаться будешь?!

Унтер размахнулся и двинул контрабандиста в висок. Нимец рухнул, будто сбитый поездом, даже пикнуть не успел. Раскинул руки, сквозь приоткрытые веки виднелись белки закатившихся глаз.