небо взошел мокрый ломоть луны. Ветер стих. Никто не спросил меня, чему посвящено собрание, и я не стал говорить. Все просто болтались вокруг крыльца, разговаривали о гончих, вспоминали великие ночные охоты прошлого, обстругивали растопку у поленницы, а некоторые смотрели, как дети Джо закручивают друг друга на качелях, которые он повесил под навесом у мастерской. Я зажег огромный трехсотваттовый фонарь над крыльцом, и тени от стоявших на берегу упали через реку. К площадке то и дело подъезжали новые машины, вновь прибывшие выходили на гравий, и тени словно тянулись к ним, чтобы узнать, кто это там.

— Это Джимми! Клянусь Богом, не кто иной, как он! — кричали тени. — Джимми, о Джимми… ты ли это?

— Может, кто-нибудь из вас перевезет меня или как? — доносился голос с другого берега.

Кто-нибудь вставал и спускался по мосткам к лодке, а перевезя вновь прибывшего, возвращался к крыльцу дальше болтать о гончих, строгать и гадать, чья это следующая машина остановилась.

— А кто это теперь, как вы думаете? Мартин? Эй, Мартин, это ты?

Я стоял рядом и радовался. Голоса протягивались над водой как тени, сгущаясь вместе с темнотой. Это заставило меня вспомнить о Рождестве и других общих праздниках, когда мы, дети, сидели у окон и слушали, как мужчины смеются, врут и перекликаются через реку. Тогда все тени казались длинными, а настроение было легким и беспечным.

Они продолжали прибывать. Все сияли улыбками и сочились любезностями. Я даже немного задержал начало собрания, чтобы подождать опоздавших, как я сказал народу, но на самом деле мне просто не хотелось браться за дела и портить вечер. Правда, через некоторое время меня начало мучить такое любопытство, что я поднялся наверх и спросил Вив, что она такое сказала по телефону, что их собралось так много и в таком отличном расположении духа.

У нее на кушетке голый до пояса лежал Малыш — Вив обрабатывала длинный синий рубец у него на плече, который он натер тросом пару дней назад. (В комнате жарко и пахнет хвоей…

— Как спина, Малыш? — спрашиваю я.

— Не знаю, — отвечает он. Щекой он лежит на руке, лицо повернуто к стене. — Наверное, лучше. Я уже думал — совсем конец, пока Вив не начала свои массажи и лечение. Теперь уверен, мой позвоночник спасен.

— Ну тогда отдыхай, — говорю я ему, — чтобы тебя еще раз не долбануло. — Он не отвечает. И с минуту я не могу сообразить, что бы еще сказать. В комнате душно и непривычно. — Все равно завтра… завтра, Малыш, у нас будет масса рабочих рук, так что можешь не волноваться. Или можешь пересесть за баранку, пока болит, — говорю я и расстегиваю куртку — почему это в любой комнате, когда он там присутствует, становится жарко? Может, у него малокровие…)

Я подхожу к Вив:

— Цыпленок, ты не припомнишь, что ты говорила нашим, когда обзванивала их вчера вечером? — Она поднимает ко мне свои глаза, такие огромные, что в них можно упасть, брови ползут вверх. (На ней джинсы и полосатый желто-зеленый пуловер, который почему-то всегда напоминает мне бамбуковые заросли в солнечный осенний день. Руки у нее покраснели от болеутоляющих. Спина у Ли тоже красная…)

— Господи, — задумчиво произносит она. — Точно не помню. Наверное, только то, что ты просил меня: что им всем надо собраться к ужину, потому что в связи с этой поломкой тебе надо кое-что с ними обсудить. И естественно, проверить антифриз…

— Скольким людям ты позвонила?

— Ну, наверно, четырем или пяти. Жене Орланда… Нетти… Лу… И их попросила сделать несколько звонков. А что?

— Если бы ты провела последний час внизу, ты бы поняла что: к нам съехались все, вплоть до седьмой воды на киселе. И все ведут себя так, словно у них, по меньшей мере, день рождения.

— Все? — Это проняло ее. Она поднимается с колен и вытирает лоб тыльной стороной руки. — У меня гарнира хватит человек на пятнадцать, не больше… Все — это сколько?

— Человек сорок — пятьдесят, считая детей. Вот тут у нее действительно перехватывает дух.

— Пятьдесят? У нас даже на Рождество никогда не бывает столько!

— А теперь есть. И все радуются как дети — вот это-то я и не понимаю…

— Я могу объяснить, — говорит тогда Ли.

— Что объяснить? Почему они все здесь? Или чему они все радуются? — спрашиваю я.

— И то и другое. — (Он проводит ногтем по стене.) — Потому что они все считают, что ты продал дело, — произносит он не оборачиваясь.

— Продал?

— Да, — продолжает он, — и как совладельцы…

— Совладельцы?

— Ага, Хэнк. Разве ты сам не говорил мне, что ты сделал всех работающих совладельцами? Чтобы…

— Постой, при чем здесь продажа? Подожди минутку. О чем ты говоришь? Откуда ты это взял?

— В баре. Вчера.

(Он лежит совершенно неподвижно, повернувшись к стене. Я не вижу его лица, и голос его звучит так, словно доносится неизвестно откуда.)

— Черт подери, что ты говоришь?! (Руки у меня трясутся, мне хочется схватить его и швырнуть лицом к себе.)

— Если я не ошибаюсь, — говорит он, — Флойд Ивенрайт и этот второй котяра…

— Дрэгер?

— Да, Дрэгер, пошли за лодкой, чтобы ехать сюда вчера вечером…

— Вчера вечером здесь никого не было! Постой…

— …предлагать тебе продать все дело за деньги юниона плюс вклады местных бизнесменов…

— Постой. Козлы, теперь понимаю… Негодяи!

— Он сказал, что ты заломил огромную цену, но сделка все равно выгодна.

— Аспиды! Подлецы! Теперь я все понимаю. Это Дрэгер додумался, у Ивенрайта не хватило бы на это мозгов… — Я принялся метаться по комнате в полном бешенстве, пока снова не остановился над Ли, который так и лежал лицом к стене. И это почему-то взбесило меня еще больше. (У него даже ни один мускул не дрогнул. Черт! Жарко, потому что Вив включила электрообогреватель. И запах грушанки. Черт! Вылить бы на него бедро ледяной воды. Чтоб он Взвыл, проснулся, ожил…) — Какого черта ты не сказал мне об этом раньше?

— Я полагал, что, если ты продал дело, тебе, вероятно, уже известно об этом.

— А если я не продал?

— Мне казалось, что и в этом случае тебе, вероятнее всего, все известно.

— Сучьи потроха!

Вив дотрагивается до моей руки: