что если этот брак и будет для него несчастьем, то по крайней мере не станет оскорблением.

Он поцеловал обе ее руки с несколько большим жаром. Эвелина, успокоенная, взяла пистолеты, надвинула на лоб свою деревенскую шляпу и объявила, что пора уходить. Тьерре и Флавьен решили проводить ее до пюи-вердонского парка. Ночь была темная, и из дверей можно было выйти, не разбудив слуг.

Эвелина встала, побледнела как смерть, но все-таки сделала несколько шагов. Однако, несмотря на героическое мужество, которое она вложила в это простое действие, она не удержалась на ногах и упала бы, если бы Тьерре ее не подхватил.

— Ах, это невозможно, я погибла! — простонала Эвелина.

У нее была вывихнута нога. Уже целый час она терпела жестокую боль, но продолжала разговаривать и улыбаться, не обращая внимания на свои мучения. Однако когда она сделала сверхчеловеческое усилие и ступила на вывихнутую ногу, боль стала так нестерпима, что Эвелина снова потеряла сознание.

Судите сами, какое смущение, какой испуг овладели обоими молодыми людьми! Они не смели прикоснуться к Молодой девушке. Они не знали, чему приписать ее состояние. Прежде всего следовало привести ее в чувство. Это им удалось; тогда она сказала, что у нее, кажется, подвернута нога, но она лучше умрет, чем позволит им себя лечить. Флавьен решил позвать Манетту, Тьерре ему этого не позволил: Манетта не была ни любопытна, ни слишком наблюдательна, но зато была болтлива; как бы она ни старалась, но из-за своего возраста и привычки все рассказывать она никак не смогла бы сохранить все в тайне в течение целых суток. Жерве очень мало общался с посторонними, но так как он ничего не скрывал от жены, то результат был бы тот же.

— Сыщите мне Форже, — сказала Эвелина, для которой слуга не был мужчиной.

Несмотря на солидный возраст и серьезность Форже, мысль о том, чтобы позвать его к Эвелине и подвергнуться его суждению, была для Тьерре невыносима.

— Эвелина, — сказал он властно, — нет ничего неприличного в том, чтобы показать ногу мужчине, если нога сломана, а мужчина — врач. Я, правда, не врач, но я для вас нечто большее — я ваш будущий муж, и я сам сделаю вам перевязку.

Он вспомнил, что Манетта лечила всех окрестных больных неким целебным средством, рецепт которого ей завещала канонисса, и что в битком набитых буфетах, принадлежавших покойнице, имеется большой запас этого снадобья.

Серьезно, как врач, и целомудренно, как отец, Тьерре смочил лекарством бинты и перевязал опухшую и посиневшую ногу Эвелины, чтобы еще до вмешательства хирурга остановить воспаление. Потом молодую девушку, которой было так худо, что она не могла ступить без посторонней помощи, уложили на диван в гостиной, а хозяева в тревоге стали думать, что им делать.

Отправить Эвелину домой в единственном имевшемся в Мон-Ревеше тильбюри (Флавьен тотчас же отправил обратно наемную коляску, в которой приехал из Невера) было теперь невозможно. Своей попыткой встать на ноги Эвелина перетрудила больные связки и уже не могла сделать ни одного движения не вскрикнув. Как она перенесет поездку рысью в экипаже, в котором нельзя даже вытянуться? Притом тильбюри — открытый экипаж, а рассвет уже недалек. Крестьянский костюм позволит Эвелине остаться неузнанной в пути, но когда они приедут в Пюи-Вердон, солнце уже взойдет — как же им удастся вынести ее из тильбюри и препроводить к родителям, не посвящая в это событие весь дом?

— Первое, что надо сделать, — сказал Флавьен, стараясь казаться веселым, чтобы Эвелина не падала духом, — это найти хирурга. Назовите мне лучшего здешнего хирурга, Эвелина; Форже за ним поедет. Он увидит не вас, а только вашу ногу, а мы пригрозим, что пристрелим его, если он начнет рассказывать о случившемся.

— Да, да! — сказала Эвелина упавшим голосом. — Как в испанских романах. Но это невозможно; в окрестностях есть только знахари да наш домашний хирург, довольно опытный, но он узнает меня по голосу, если я хоть разок охну во время операции. Все это невозможно; надо мне найти способ вернуться в Пюи-Вердон, а там наш хирург будет меня лечить, не зная, где именно со мной произошел несчастный случай. Несколько часов ничего не значат. Я видела, как крестьяне ждут операции по целым дням, и никто из них от этого не умер. Ну, а я предпочитаю умереть, чем показываться здесь незнакомцам или встретить кого-нибудь на пути своего постыдного отступления. Безумства простительны, когда они удаются; те, что терпят неудачу, смешны и единодушно осуждаются всеми. Тьерре, если на следующий день после нашей свадьбы люди узнают, какие дьявольские штуки я проделывала ради вас, меня это нисколько не обеспокоит. Они будут удивляться, ужасаться; смеяться не будет никто. Но быть застигнутой здесь, на месте, — это ужасно. Говорю вам, я предпочитаю умереть: над мертвыми не смеются… Да, да, вы меня спрячете, вы похороните меня в каком-нибудь уголке… Друзья мои, как говорит ваш попугай, оставьте меня, я умираю!

И бедная Эвелина, нервы которой были напряжены до предела, залилась смехом, перешедшим в рыдания.

— Остается только одно, — тихо сказал другу Флавьен, единственный, кто еще не потерял голову, — идти прямо к Дютертру и рассказать ему все. Какой отец откажет дочери в нежности и снисходительности, если она в таком состоянии, как эта бедная девочка? Только Дютертр может немедленно принять решение — оставаться ли его дочери здесь, на его и нашем попечении, или же следует найти способ ее отсюда увезти. Его присутствие все поставит на место: он тверд, осторожен и великодушен. Твое предложение и его согласие прозвучат одновременно. Я еду! Позаботься, чтобы пребывание Эвелины здесь оставалось в тайне до тех пор, пока отец не решит, как быть.

Рыдающая Эвелина не услышала этого решения, которому она бы воспротивилась, хоть оно и было единственным и лучшим из возможных. Флавьен сам оседлал и взнуздал Загадку и ускакал галопом, в то время как расстроенный Тьерре заперся в гостиной с молодой девушкой.

XXVI

Вскоре Тьерре пришлось отбиваться от услужливой заботливости Манетты, удивленная, что хозяин встретил ее в дверях гостиной, она непременно хотела принести ему шоколад, открыть ставни и убедить его не писать больше, твердя, что он убьет себя, если будет вот так не спать всю ночь напролет. Ему удалось провести весь неизбежный при таких обстоятельствах диалог через чуть приоткрытую дверь, и, чтобы покончить с ним поскорее, он приказал Манетте больше его не беспокоить, заявив, что ему не нужен ни воздух, ни свет, ни отдых,