Анхесенамон встала и подошла к поручням. Мимо проплывал воздушный дворец наслаждений Мару-Атон, и ей почудилось, что за деревьями промелькнул тенистый павильон. Потом и он остался позади. В прошлом. Они почти поравнялись со строениями южной таможни и краем длинной гряды высоких скал, охранявших Ахетатон. Анхесенамон оглянулась. Город казался безмолвным миражом: белизна, зелень и золото, колышущиеся в раскаленном мареве; с настоящим его связывала лишь тонкая пуповина сверкающих на солнце ладей, которые тянулись сзади вереницей. Анхесенамон не отводила взгляда, пока изгиб реки и гряда скал не скрыли город из виду.

Флотилия медленно продвигалась к Фивам, унося с собой тела Эхнатона и Тейе, которых Эйе решил перезахоронить в Фивах. Путешествие начали в бодром расположении духа, с вечеринками, которые устраивали прямо на борту ладьи под балдахинами, чтобы скоротать долгие часы безделья в пути, но в скором времени от присутствия двух императорских саркофагов и тревоги о том, что ожидает их в Фивах, веселости у придворных поубавилось. Сон их сделался отрывочным и беспокойным. Наиболее впечатлительные женщины начали во всем видеть несчастливые предзнаменования, и многих одолевало тягостное предчувствие беды. Было бы лучше, перешептывались они между собой, оставить проклятого фараона и его мать-жену среди раскаленного безмолвия скал. Наверняка они несут с собой отголосок проклятия, которое может заразить Малкатту. Тревожить мертвых – дурной знак.

Задолго до того, как ладья фараона ткнулась в ступени причала Малкатты, берега реки стали заполняться народом. Люди благоговейно простирались под пальмами, потом поднимались и приветствовали фараона радостными возгласами, и когда кормчий отдал приказ заворачивать флотилию к западу, на восточный берег вышли все обитатели Фив. Они кричали и толкались, опьяневшие от безумной радости и облегчения. Ладьи повернули в канал. Его углубили, обширное озеро очистили и заполнили водой, причал тоже починили. Перед внушительным фасадом дворца на деревянных флагштоках волновались бело-синие флаги. Когда Тутанхамон и его свита спустились по сходням, жрецы в струящихся белых одеждах принялись воскурять ладан, столбы ароматного дыма поднимались к небесам, плиты причала окропили молоком и вином. Перед переносным алтарем терпеливо ждал ножа фараона украшенный гирляндами жертвенный бык.

Это было не просто возвращение домой. Это было возвращение к здравомыслию, к неизменным путям Маат, и ритуалы отправлялись с беспечной веселостью. Придворные со смехом и песнями хлынули по освеженному дворцу. Из кухонь доносились восхитительные ароматы. В гареме новые женщины селились вперемешку со старыми, в их покоях царил беспорядок, слуги пролагали себе путь между сваленными кое-как вещами, а их владелицы высыпали в сад и кинулись к озеру. Шумная радость жителей Фив не стихала еще много часов, звуки всеобщего веселья долго доносило ветром из-за Нила. Над Карнаком поднимались густые столбы благовоний. Пиршество, во главе которого восседал Тутанхамон, продолжалось всю ночь до рассвета, это было шумное, наполненное музыкой выражение радости и благодарения. Сразу после полуночи фараон удалился в свои покои, рухнул на широкое ложе Аменхотепа и почти сразу провалился в сон. Когда он проснулся, Ра уже показался на горизонте, а Мэйя и его прислужники начали хвалебный гимн за дверью опочивальни.

– Слава божественному воплощению, восходящему, как Ра на востоке! Слава бессмертному, чье дыхание есть источник жизни Египта!

Днем Тутанхамон стоял в полном облачении в темноте святилища Амона. Перед ним возвышался бог, изваянный личными скульпторами Тутанхамона и облаченный в его золотые одежды. Он был увит гирляндами цветов, а у его ног были разложены блюда изысканнейших кушаний. Он снисходительно улыбался своему послушному сыну, жрецы держали курильницы, и великолепный Мэйя в жреческой леопардовой шкуре благоговейно склонялся перед ним.

– Солнце того, кто познает тебя, не зайдет никогда, о Амон! – пели храмовые певчие на переднем дворе – Храмы того, кто смеялся над тобой, скрывает тьма!

В этих словах звучало торжество. Тутанхамон серьезно слушал. У него теперь не было другого отца, кроме Амона.

Когда тела Тейе и Эхнатона положили на вечное упокоение рядом друг с другом в наспех приготовленной гробнице в долине Западных Фив, все, кто видел, как служители города мертвых завязывают веревку на входе, верили в тот момент, что стали свидетелями окончательного погребения прошлого. Узлы залепили толстым слоем глины, служители прижали к ним печать и торжественно прочли заклинания, защищающие от осквернения и разграбления. На скромной церемонии присутствовали только царственная чета и горстка избранных придворных. Возвращаясь к носилкам, они чувствовали, будто сбросили тяжкое бремя. Последняя нечестивость обреченного правления была исправлена.

На обратном пути во дворец Анхесенамон остановилась у погребального храма сына Хапу, чтобы принести дары прорицателю и ревностно помолиться за восстановление зрения матери. Глядя, как нежные царственные пальчики сыплют в курильницу зерна ладана, Эйе предавался мрачным раздумьям о том, что покойный будет испытывать злобное удовлетворение, игнорируя пылкие просьбы Анхесенамон. Его не послушали, и, как следствие, сбылись его ужасные пророчества. Он не стал бы просить богов о снисхождении к жене царевича, которого он давным-давно намеревался убить, а в полной мере насладился бы последствиями неповиновения своего царственного хозяина.

Однако надежды тех, кто видел в погребении императрицы и ее сына признак того, что в Египте теперь все наладится, угасли, так как вскоре Анхесенамон разрешилась от бремени мертворожденной дочерью. Придворные наблюдали за ее страданиями с понимающими улыбками.

– Царская кровь слишком жидкая, – перешептывались они. – Ее мать рожала Египту одних дочерей, и она тоже недостаточно плодовита, чтобы родить сына. Боги утомились от этого немужественного, изнеженного рода.

Многие тайком следили за Хоремхебом, когда он бывал во дворце. Царский посланник был хорош собой, мужествен и талантлив, среди детей и стариков он казался единственным человеком действия, но в жизни Малкатты, все более благополучной и размеренной, политика считалась не самой занимательной темой, и вскоре люди принялись обсуждать более легкие и приятные вещи.

Хоремхеб, казалось, очень добродушно воспринимал свое зависимое положение. Когда он не был занят своими прямыми обязанностями царского посланника, его можно было встретить в палате писцов собрания или в казармах. Эйе с радостью освободил бы его от командования личной стражей фараона, если бы осмелился; но он понимал, что, поскольку боги теперь снова обретают могущество, доводы, с помощью которых он однажды взял верх над Хоремхебом, с каждым проходящим годом становятся все менее убедительными. Эйе признавал в глубине души, что боится этого человека. Хотя Египет получил в лице Тутанхамона молодого фараона, которого все одобряли, тем не менее в стране произошли глубокие изменения по сравнению со славными временами Осириса Аменхотепа, когда фараон был непостижим в своей божественности, когда за строгими правилами протокола стоял истинно правящий бог – не важно, какие у него были человеческие слабости, – и он был непогрешим. Но прошло время, и Египет был наказан фараоном, который показал себя не только заблуждающимся, но и в высшей степени преступным человеком, против которого ополчились сами боги и чья болезненная подверженность ошибкам сделалась очевидной даже самому последнему нищему крестьянину.