КОРР. До победы ещё не скоро. И не уверен, что уже отлиты пули для Семипалова и Пеано. Возвратимся к нашей теме, генерал. Вы сами подписали сокращение выдач. Уже есть случаи голода, больницы переполнены дистрофиками. Что ждёт нас завтра?

ПЛИСС. Завтра придут водоходы из Кортезии. Неделя хорошей погоды в океане — и все наши трудности будут позади.

КОРР. Но хорошей погоды нет.

ПЛИСС. Не теряйте надежды, юноша. Аментола благородный солдат, он свои обещания выполняет.

КОРР. В нашей стране всё больше людей возлагает надежды на референдум в Латании. Если это и безумие, то оно становится массовым.

ПЛИСС. Одно скажу: массовое безумие — заразительная болезнь. Добрых плодов от неё не ждать. Скорое разочарование будет хорошим лекарством от неё. Ждать осталось недолго.

КОРР. Ждать осталось недолго, генерал…

Вот такое было интервью бравого генерала с корреспондентом стереопрограмм Клура. К концу передачи ко мне подошёл Павел Прищепа и молча присел рядом.

— Новости? — спросил я.

— Новости, — он протянул секретные донесения из Кортезии.

Информаторы Прищепы сообщали, что вести о болезни Гамова и предстоящем референдуме вызвали в Кортезии переполох. Аментола срочно созвал совещание помощников, оно продолжалось четыре часа — давно не было столь долгих обсуждений. О результатах совещания сообщений нет, но, по всему, Аментола хочет воздержаться от немедленных откликов на наши события. Весть о референдуме произвела меньшее впечатление, чем болезнь диктатора, в одобрение помощи никто не верит. Но ухода Гамова от власти опасаются.

— Опасаются? — переспросил я с удивлением.

— Считают, что Гамов человек неровный, действует часто импульсивно, но способен на компромиссы, на неожиданные повороты политики — и этим можно воспользоваться себе на пользу.

— Но ведь это вздор! Гамов любит красочные политические выбрыки, но при одном условии — чтобы работали на его основную линию.

— Они опасаются, что власть теперь возьмёшь ты. Тебя считают твердокаменным, прямолинейным, неспособным на компромиссы. Вариант того же Армана Плисса, которого мы слушали, только поумней.

— Возможно, какая-то правда в этом есть, со стороны видней. Скоро Исиро покажет новый монолог Сербина. Этот солдат, вынырнувший из навозной кучи на политическую арену, действует мне на нервы.

— Мне тоже.

Исиро предварил разговор с Сербиным показом Главной площади с огромным экраном на ней. На площадь вышли чуть ли не все свободные от работ — тысяч тридцать-тридцать пять. Но не это меня поразило, обыватели, любители сплетен о великих людях всегда сбегутся на пикантное зрелище, а что может быть пикантней, чем рассказ о том, как ведёт себя глава государства, когда он в подштанниках или пижаме, к тому же сильно болен. Но чем больше я вглядывался в собравшихся — стереоглаз медленно озирал всю площадь, — тем сильней убеждался, что здесь собрались не любители сплетен, а люди, глубоко встревоженные здоровьем диктатора. Площадь молчала, ожидая показа — каменная тишина, лица, повёрнутые на возвышавшийся над площадью экран… Я вспомнил, что бесед с Сербиным от Исиро требует население, он не сам придумал эти рискованные спектакли. Ничего хорошего в этом не было.

А затем на экране появился Сербин. И опять говорил о том, как Гамов беспокойно спал, как ворочался, как кряхтел, сколько раз приходилось взбивать подушку, чтобы не отлежал ухо. Спал он, конечно, не по науке, а на левом боку. И как прошёл с Сербиным в туалет, а после туалета изнемог и часок лежал, прикрыв глаза. Сонечка с Матильдой встревожились, засуетились, а Сербин прикрикнул на них: «Цыц, курицы, дайте полковнику поспать, видите — потянуло в дрёму!» И как во время сна Гамова Сербин быстренько приготовил его любимую еду — гречневую кашу со свиными шкварками — и чуть не силком заставил немного пожевать, и как Гамов сердился: «Что ты мне всё шкварки подсовываешь, покажи, что у тебя в тарелке!» И как он, Сербин, отвечал: «Так я же в полном своём порядке, а вам здороветь надо, ешьте, ешьте!» А после завтрака полковник задумался, полежал и поднял голову: «А как сам ты думаешь, Семён, поддержат меня на референдуме?» А он, Семён, отвечал: «Хорошие поддержат, а плохие сунут своё чёрное „нет“». И как Гамов стал сердиться: «При чём тут хорошие и плохие, вон в правительстве не все поддержали, а люди замечательные». А Сербин увидел, что он начал волноваться из-за референдума, а волноваться ему — ни в коем случае, очень опасно, и замолчал. А полковник ещё пуще сердится: «Почему молчишь?» И как тогда Сербин ему напрямик: «Много врагов у вас, полковник, среди генералов ваших». И как он тогда засмеялся, впервые за болезнь рассмеялся, так удивился: «Чудный ты парень, Семён, а глуп: несогласных со мной много, без несогласий крупных дел не совершают, но не только что врагов, даже принципиальных противников нет среди помощников». И как на это Сербин опять промолчал, у полковника голова шире плеч, он во всё проникает, а у Сербина мозги крохотные, только он им верит, редко обманывали. И знает: кто далеко заглядывает, тот, бывает, того, что у ног, не различает.

Экран погас. Я повернулся к Прищепе.

— Понимаешь, на что намекает этот подонок?

— Не подонок, — серьёзно возразил Прищепа. — Что он может сказать, мы догадывались и раньше. Ни тебя, ни меня он не любит. Но как слушала его толпа! И ведь никакой не оратор.

— В том-то и опасность, что он никакой не оратор.

— Опасность? — Прищепа с удивлением смотрел на меня. Он был превосходным разведчиком, но посредственным психологом. Он раскрывал тайные дела, выводил на свет подспудные события, быстро расшифровывал секретные планы. Никто, кроме самого Гамова, с такой лёгкостью не проникал в глубину логики разыгрывавшихся политических происшествий. Но именно — в логику их, а не в то внезапное и нелогичное, что, возникнув вдруг, путало любые планы. Среди помощников Гамова, приученных ко всему тому, что он называл «неклассическим ходом событий», Прищепа был самым классическим по характеру и стилю работы. Появление на политической сцене полуграмотного и злого солдата он не сумел заранее правильно оценить.

— Ты опасаешься, что Сербин ведёт хитрую операцию против нас? — спросил он. — В частности, против тебя, как заместителя и преемника Гамов? Но ведь это легко выяснить. Я могу расколоть Сербина, даже не прибегая к допросам. Я не Гонсалес, у меня свои методы. Сербин общается с другими солдатами, а среди них много моих людей.

— Нет, — сказал я. — Меньше всего меня тревожит, что Сербин подкапывается под меня. Другое меня волнует — и очень, заверяю тебя.

— Тогда объясни.

— Жаль, что сам не понимаешь. В нашу политическую деятельность, такую логичную, даже когда она строится на логических парадоксах, врывается нечто хаотическое, бесформенное, нечто почти мистическое…

— Воля твоя, Андрей…

— Подожди. Вспомни, как, почти не дыша, стояли эти толпы перед экранами Исиро! Что их так захватило? Какие политические новости? Что Гамов стыдится показаться в кальсонах перед двумя санитарками? Что у него расстроен желудок и охранник сам ведёт его в туалет? Что он любит гречневую кашу со свиными шкварками?! Чудовищно всё это, чудовищно!