Через день или два Тёпу – Валю Фрейберг – вызвали. И уже когда увели, сказали в камере, чтобы собрали ее вещи. Так она и не простилась с Алей. А вызвали Валю в суд. Судила Тройка. Один из тех троих спросил – в своем ли она уме?! Она обиделась и ответила – конечно, в своем! Судили ее по 58-й статье: за антисоветскую агитацию. Подружки ее по школе хорошо о ней написали, а вот те два милиционера, что жили в квартире, припомнили ей ее разговоры, а говорила она то, что думала…

Дали Вале Фрейберг 5 лет исправительно-трудовых лагерей. И тут только она поняла, что наделала… И заплакала. Увели ее в соседнюю комнату, подошла к ней секретарь и говорит: «Пишите кассационную жалобу. Вам больше трех лет не должны дать». – «А как же я буду писать жалобу на советский суд? Советский суд правильно должен судить, раз присудил, значит, так надо!» А секретарь свое: «Пишите, я вам говорю».

– Ну, собралась я с мыслями, – рассказывала мне Валя Фрейберг, – и написала все как было – про пьесу свою, про героиню и про все прочее. Мне действительно скостили два года. Но началась война, и все равно я просидела в лагере все пять лет, так как до конца войны никого не выпускали… А потом по второму разу забрали меня в 1949 году и отправили на вечную ссылку в Сибирь… Так и получилось, как Аля пела: «В маленьком письме я написала пару строк, в маленьком письме большой урок…» А когда привезли меня в Бутырки тогда, после суда, развязала я свой узелок с вещами, смотрю, а там большой кусок сахара. Это Аля, конечно, мне положила. Я чуть не год к этому сахару не притрагивалась, все берегла как память о ней…

Дина тоже, когда ей вынесут приговор – пять лет тюрьмы за «недонесение», что мать и сестра были шпионками! – окажется в Бутырках, в камере, куда было втиснуто чуть ли не сто человек. И сколько же знакомых она встретит там! И врачей, и актрис, и общественных деятелей, и просто ЧСР – членов семей репрессированных. Встретила она там Мальцеву, ее муж, старый большевик, врач, был ближайшим другом Молотова. Он не был арестован, он пройдет всю войну и умрет своей смертью. А жену арестовали, и она говорила Дине, что ее все время допрашивали о Полине, они ведь были близки домами… В той же камере была и Анна Слезберг. Мать Жемчужиной удочерила ее, и они росли вместе с Полиной, вместе работали на чулочной фабрике в Запорожье. Анна Слезберг, или, как звали ее в семье Молотова, Анька Слезберг, была отчаянной фабричной девчонкой, грубоватой, резкой, ничего не боявшейся, была зачинщицей забастовок, работала вместе с Полиной в большевистском подполье, прошла Гражданскую войну на фронтах. Потом училась с Полиной на рабфаке. При ней Полина вышла замуж за Молотова, и Анна Слезберг не только постоянно бывала у них в доме, но и подолгу жила.

И тут в тюрьме Анна рассказывала Дине, что ее избивали до потери сознания и еще издевались: «Это тебе, – говорили, – не Гражданская война! Это там ты могла смелой быть, а тут ты под нашу дудку плясать будешь!»

– И заплясала, – говорила она с горечью, – невесть что наклепала и на себя, и на Полину!..

Она рассказывала, что раз привели ее к самому Берии, это уже когда обработали, когда она уже со всем согласилась. А в кабинете у Берии Молотов… «Вот, Вячеслав Михайлович, – говорит Берия, – родственница вашей жены утверждает, что Полина Семеновна связана с иностранными разведками, что она завербовала свою названую сестру и передавала ей секретные сведения». – «Да как ты смеешь лгать на Полину?! – Молотов аж побагровел весь. – Ты что, спятила?»

А Слезберг вспомнила вдруг свою былую фабричную лихость, и как в Гражданскую под пули шла, и ринулась в атаку! Понимала, не простит ей этого Берия, к стенке поставит! «Да спятишь тут, – говорит, – когда тебя смертным боем бьют! Били меня, издевались! Принудили лгать!..» А Вячеслав Михайлович только и нашелся что сказать: «Так ты, значит, за свою шкуру дрожала, стерва?!» Слезберг думала, что она к Председателю Совета Народных Комиссаров СССР обращается, к правительству! Надеялась, скажет он: «То есть как это били? Лаврентий Павлович, что она говорит? Разве у вас бьют?» А он «за свою шкуру дрожала!» – жаловалась Анна Слезберг Дине. «Если бы с него стали так сдирать шкуру, он бы и не такое наговорил!..»

Дина тогда в Бутырках уже окончательно утвердилась в своих догадках, что и она, и Ляля, и Лялин муж, и врач Белахов, и Мальцева, и Анна Слезберг, и многие, многие другие сидят по делу Жемчужиной…

* * *

Теперь я поведу рассказ со слов Тамары Сланской и по письмам Али из лагеря, и по письмам в лагерь к ней.

Письма я читала в Мерзляковском. Нет, уже не в той «норке», «каютке», вернее в двух «норках», «каютках», отгороженных одна от другой, где ютились когда-то Елизавета Яковлевна и Зинаида Митрофановна. И Марина Ивановна с Муром, а перед ними Аля, и после них Аля… Елизавета Яковлевна получила со временем большую комнату в той же квартире[167].

И вот я сижу в этой другой комнате – и передо мной на ломберном столике, покрытом темным, съеденным молью сукном, груда писем, и я разбираю их. Это письма Сергея Яковлевича, написанные им в разные годы, еще с юных лет. Ведь Елизавета Яковлевна была его любимой сестрой; «мой близнец», как он называл ее. Письма Али, письма Мура. Надо рассортировать эти письма, разложить по годам, прочитать, успеть сделать выписки. Надо что-то переписать целиком, это так потом может пригодиться! А времени мало…

Елизавета Яковлевна умерла, Зинаида Митрофановна тяжело больна – она уже не встает, она лежит тут же, рядом, на своем жестком ложе, милая, тихая, неслышная. Она приняла лекарство, и, пока оно действует, я могу работать, ей будет неприятно, если я увижу ее в немощи, и я должна вовремя уйти. Я могу прийти еще раз-другой, но не больше, я не смею злоупотреблять: ей все в тягость. И я тороплюсь, поглядывая то на часы, то на нее, и листаю письмо за письмом, понимая, что обязательно пропущу что-то очень важное, что-то очень нужное.

А со стены на меня глядит Елизавета Яковлевна. Ее портрет висит над подобием дивана, над матрасом, чем-то покрытым, на котором теперь никто не спит, на который никто не садится… Она глядит на меня в упор огромными грустными глазами, только их и видишь, седые волосы и эти глаза! Что хотят сказать ее глаза? Что-то очень важное, невысказанное, недосказанное при жизни… Но что? И Сергей Яковлевич – эта фотография висела и у Али над письменным столом, и мне казалось, что я мельком видела ее в том чемодане Марины Ивановны, что стоял у меня под кроватью, – Сергей Яковлевич смотрит как-то поверх, смотрит завораживающе, и в глазах такая смертная тоска обреченности. Кажется, это последний его портрет… И Аля, уже седая, гордо повернув голову, глядит чуть искоса, холодновато. Чего хотят они?

Может быть, хотят, чтобы я ушла и не касалась их душевных мук, переживаний, не трогала их писем?! Меня все время не покидает чувство неловкости. Имею ли я право читать? Если бы они жили в прошлом веке, мне бы эта мысль в голову не приходила, но я их знала, очно, заочно, я столько уже знаю о них, что порой мне начинает казаться, что я прожила их жизни… Они ушли, а я еще осталась. Они уже история!.. И я уговариваю себя, что не сегодня, так завтра, не я, так другой коснется их писем. И их письма неминуемо станут достоянием всех…