Значительную роль в усвоении французскими просветителями естественно-научных идей сыграл Бернар Ле Бовье Фонтенель (1657-1757). В работе «Рассуждения о множественности миров» Фонтенель, опираясь на достижения астрономии, делает важнейшие мировоззренческие выводы из гелиоцентризма Коперника, отвергающего библейские измышления о Земле как центре Вселенной. В своих научных рассуждениях Фонтенель следовал в основном духу и букве физики Декарта, даже после того, когда "у развитие науки показало неправомерность «теории вихрей» в декартовском толковании. Более того, Фонтенель выступил против ньютоновского принципа дальнодействия.

Со всей страстью Фонтенель отстаивал могущество человеческого разума, его неограниченные возможности в познании сущности вещей, в постижении тайн природы, «…наш ум, — отмечал Фонтенель, — может * иметь бесконечное число степеней постижения, и при этом иметь отчетливые идеи, ибо можно воспринимать отчетливые идеи всё больших и и больших объектов — до бесконечности — и это даст столь же различных степеней постижения»[758].

Много внимания на страницах своих трудов Фонтенель уделял критике религии и церкви. Он отвергал идею богоданности религии, ее сверхъестественного происхождения. Корни религии — в грешной земле. Религия порождена человеческим сознанием. Люди создали богов в соответствии со своим духовным развитием, в соответствии со своими нуждами и чаяниями. «Язычники, — отмечал Фонтенель, — всегда творили своих богов по собственному образу и подобию. По мере того как люди становились более совершенными, такими же становились их боги»[759].

Вслед за Фонтенелем активной популяризацией естестэознания XVIII века занимался Вольтер. Он усиленно пропагандировал эмпиризм Локка, который принимался деятелями Просвещения за обычную аксиому, и механику Ньютона, под влиянием которых складывался антимета- физический сенсуализм просветителей. Он активно выступал за трансформацию идей Ньютона за рамки механики, выставив ее в качестве явного элемента цивилизации, без которого ничто немыслимо. Очевидная для научных кругов времен Ньютона мысль об абсолютной сводимости законов природы к законам классической механики в XVIII в. была обобщена и перенесена просветителями на бытие как таковое и возведена во всеобщий, т. е. философский стиль мышления — механицизм. Духом механицизма пронизана антропологическая парадигма просветителей, суть которой лаконично выразил Ламетри в своей знаменитой работе «Человек-машина»: «Человек — это заводящая сама себя машина… Тело можно уподобить часам, которые заводятся…»[760] А потому он считает должным отдать предпочтение тем ученым и философам, кто больше опирается на физику или механику человеческого тела. И свой смелый вывод о том, что человек является машиной, Ламетри делает на основе множества физических наблюдений, которых, по его мнению, ни один ученый не будет оспаривать, и отвергает свидетельства всякого человека с предрассудками или суевериями, типа богословов, метафизиков со своими пошлыми, пустыми и жалкими доводами, напоминающими детский лепет. Исключение он делает только для Декарта, без которого, по его словам, «поле философии, как поле точной науки без Ньютона, может быть, до сих пор осталось бы необработанным»[761]. Такое высокое мнение Ламетри о великом, «знаменитом», метафизике Декарте можно расценивать как дань уважения за его великое, прозорливое открытие, что животные — машины. Правда, если человек — сложная машина, то животное — машина простая.

Рассматривая человеческий организм как своеобразную машину, перенося на него принципы механики, Ламетри утверждал, что с нарушением механических принципов, регулирующих жизнедеятельность человеческого организма, при необратимости этих нарушений машина выходит из строя. «Душа и тело, — подчеркивал Ламетри, — засыпают одновременно»[762].

Безусловно, эта механистическая позиция Ламетри не выдерживает критики в свете современных научных представлений, но в главном и существенном он оказался прав: есть все основания объяснять возникновение и функционирование человеческого организма без всяких апелляций к вымышленным сверхъестественным силам. Идея Ламетри, что человек — не творение бога, а самой природы, что он продукт длительной эволюции, которая имеет свои естественно-необходимые причины, ставит автора работы «Человек-машина» в ряд предшественников эволюционной теории.

Виндельбанд как-то заметил, что «о большинстве мыслителей французского Просвещения можно сказать, что они были интереснее как личности, чем как философы»[763]. Это справедливо и относительно Вольтера, и Дидро, но в наибольшей степени относится к Жан-Жаку Руссо (1712-1778). Жизнь, личность и творчество «женевского одинокого мечтателя» уже более двухсот лет притягивают к себе внимание исследователей своей оригинальностью. Особенно живой интерес вызывает его «просветительская» позиция. Руссо был самым оригинальным «просветителем» в силу своих антипросветительских, «еретических» настроений. Если пройтись по страницам его самого выдающегося произведения «Исповедь», в котором он обнажает «все свои самые сокровенные мысли», то первое, что бросается в глаза — это противопоставление «женевским отшельником» своего образа мыслей не только аристократическому миру, но и «движению философов», с которыми он не так давно сотрудничал в «Энциклопедии…». Он был отвергнут как своими друзьями просветителями, так и простолюдинами, простыми крестьянами, которые, ослепленные яростью к нему, закидали его камнями. Отвергнутый всеми, чужой для всех Руссо был вынужден перебираться с места на место, из страны в страну и умер в нищете и одиночестве. Можно даже сказать, что при жизни ему не нашлось $ места на этой грешной земле. Чем же можно объяснить это «неприятие» Руссо друзьями по «философско-просветительскому цеху»?

Дело в том, что воспитанный Просвещением Руссо был, с одной стороны, его наиболее радикальным представителем, а с другой — его злейшим врагом. Еще в пору своей зрелости, расцвета жизненных сил Руссо принял участие в конкурсе с рассуждением на тему, предложенную Дижон- " ской Академией «Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов?» (1750). За это рассуждение, которое было первым его сочи- - нением, Руссо был удостоен премией. Безусловно, на этот вопрос с просветительской позиции мог быть дан только положительный ответ. Однако, как гром среди ясного неба, прозвучал ответ Руссо: «Наши души развратились по мере того, как шли к совершенству наши науки и искусства»[764]. Стало быть, развитие наук и искусств не только не способствует совершенствованию нравов, но, напротив, развращает их. И нравственные вопросы, как отмечал Руссо, «лучше решать по указаниям совести, а не на основе требований просвещенного разума». И далее: «…я никогда не видел, чтобы большое количество знаний содействовало жизненному счастью»[765]. А следующее суждение женевского «одинокого мечтателя» вряд ли могло оставить равнодушным его недругов-просветителей: «состояние размышления — это уже состояние почти что противоестественное… человек, который размышляет — это животное извращенное»[766]. Стало быть, человек, по мнению Руссо испорченное, развращенное животное в силу своей способности размышлять. Именно ум развращает человека. Чем же можно объяснить эту по сути антипросветительскую позицию Ж. -Ж. Руссо?