Я повернулся и пошел и был уверен, что мне выстрелят в спину. Мир сталинской политики и уголовный мир имели одни законы: не оставлять свидетелей. Может, не скажешь, а вдруг скажешь? Зачем рисковать?

Я шел и ждал, как Магда Геббельс, с той разницей, что в нее должны были выстрелить по ее желанию. Она сама об этом попросила.

У тела свои законы. Когда оно ждет любви, оно устремляется к предмету любви, выдвигая навстречу все, что может выдвигаться. Когда оно ждет смерти, оно сжимается до плотности металла, и даже кровь как будто прессуется, а глаза вылезают от нечеловеческого напряжения. Мне казалось, что сейчас мои глаза вывалятся из орбит и скатятся на землю, как две большие густые слезы… А что я мог сделать? Я мог только идти. И я шел. И ждал спиной, участком между лопатками, и от этого мое тело выгибалось, как будто я хотел вобрать в себя свою спину.

Никогда больше я ТАК не боялся.

Вообще в тот вечер, вернее, в ночь, я впервые испытывал главные человеческие состояния: ЛЮБОВЬ, НЕНАВИСТЬ, СТРАХ.

Я и позже любил, ненавидел, боялся, но уже по-другому. С иммунитетом.

Я шел, а выстрела все не было. Я больше не мог находиться в безвестности, обернулся и увидел, что расстояние между мной и штабом пусто. Никто за мной не идет, и никто не целится. Может быть, маршал и Самохвалов сели пить чай. Объявили войну и уселись за самовар или за рюмочку, отметить мероприятие. А возможно, легли спать. Ведь уже третий час ночи. Даже птицы спят в это время.

Напряжение во мне спало и единомоментно превратилось в свою противоположность. Я был уже не твердое тело, а какая-то желеобразная субстанция, которая не могла держаться на ногах. Я привалился к дереву. Мои внутренности будто опали и осыпались в конец живота и пульсировали как попало.

Идти я не мог. Да и куда? К моей девушке? Но запретная тайна заполняла меня от макушки до пят, и для любви там уже не было места. В казарме – Семушкин. Я приду, Семушкин проснется и спросит:

«Зачем тебя в штаб вызывали?»

Я скажу: «Да так, ни за чем».

«Ни за чем не вызывают, – не поверит Семушкин. – Говори…»

И я не смогу соврать. Не сумею. Ложь и тайна (что тоже форма лжи) не удерживаются во мне, как испорченная пища. Мне хочется исторгнуть это из себя, иначе наступит полное отравление организма. Я физически не умею хранить тайны. Из меня никогда не вышел бы шпион.

Я решил пересидеть в лесу до шести утра, до тех пор пока не начнется война.

– Левка! – услышал я ленивый голос. – Поди сюда!

Я обернулся и разглядел фигуру Валерки Осипова. Он стоял в сером тумане раннего утра и мочился.

– Чего тебе? – Я не двинулся с места. Подозрительно следил за Осиповым. Он мочился шумно и мощно, как конь.

– Иди ближе. Что я, орать буду?

Я сделал два шага в его сторону и снова остановился на безопасном расстоянии.

– Ну подойди, ей-богу…

Валерка стоял такой полноценный, уверенный в себе. А я такой запуганный, зачуханный, что мне стало обидно за себя.

Я подошел вплотную и бесстрашно посмотрел в его глаза. Снизу вверх, но как бы на равных.

– Ну, чего тебе? – небрежно поинтересовался я.

– Наши войну Японии объявили, – сообщил Валерка, застегивая штаны.

Я оторопел:

– А ты откуда знаешь?

– Мне Самохвалиха сказала: приходи, говорит, ночью. Мой в штаб уйдет. Я говорю: а вдруг вернется? Не вернется, говорит, они сегодня Японии войну объявлять будут. – Валерка застегнул штаны и пошел – легко и красиво, свободный ото всех лишних наполнений в организме.

Я до сих пор помню, как он шел в рассветной мгле и как вообще передвигаются молодые и счастливые люди.

В меня вдруг вернулась упругая сила, и я всю ее употребил в скорость. Я бежал к своей девушке и стучал, стучал, стучал… Она открыла мне – сонная, беззащитная, в шелке волос.

Война с Японией закончилась двумя бомбами на Хиросиму и Нагасаки. Я объявил войну, американцы закончили. Но это было через несколько месяцев.

А сейчас я прижимал к себе мою девушку, как будто держал в руках свою вернувшуюся жизнь. А так оно и есть, ибо ЖИЗНЬ и ЖЕНЩИНА – это одно и то же.

На маленькой сцене разыгрывается действие шекспировской пьесы. Луч прожектора высвечивает восседающего на троне бородатого человека. Царственными жестами он отдает распоряжения расположившимся у его ног вассалам. Молодая прекрасная женщина просит пощады. Но он неумолим. Рыдающую женщину уводит безжалостная стража. Та же участь постигает ближайшего советника короля. Он уходит на казнь с высоко поднятой головой. Зато молодой белокурый человек с лицом предателя пользуется неожиданной милостью – король прижимает его к груди и оказывает всяческие знаки внимания. Маленький зал театра заполнен едва на треть. Когда занавес опускается, звучат жидкие аплодисменты.

Вначале снимается парик. Отклеивается борода. Седые усы. Всклокоченные брови. Теперь в зеркале отражается молодой человек лет под тридцать – Дима. Дима закуривает, но женская рука вынимает из его губ сигарету. В зеркале появляется молодая женщина – та самая, которая на сцене умоляла Диму о пощаде.

Маша. Сегодня нужно забрать у мамы девочек.

Дима. Сегодня я не могу.

Маша. Интересно, чем же ты так занят?

Дима. У меня встреча с одним нужным человеком. Он обещал дать денег на спектакль.

Маша. А потом надо будет выпить с нужным человеком, обмыть несуществующие деньги на спектакль, который никогда не будет поставлен, потом с нужным человеком посетить несколько нужных мест, где будет выпито море уже с ненужными людьми, которые будут жаловаться друг другу на жизнь…

Дима. О Господи, опять все сначала!…

Маша. Нет, Димочка, на этот раз уже конец!

Маша встает с места и продолжает говорить, быстро переодеваясь, так что к концу монолога оказывается в джинсах, майке и кожаной куртке.

Маша. Это, Димочка, конец! Ты у меня во где сидишь вместе со своими непризнанными гениями, сраными спектаклями, на которых три убогих человека в зале, со своим бездельем и пьянством! Боже, как мне все это надоело!

Лицо Димы в зеркале каменеет, глаза превращаются в две злобные точки.

Маша. А ты заметил тетку в третьем ряду, которая что делала весь спектакль? Спала, мой дорогой! И я слышала ее храп! Тишина – и храп в зале. Как тебе это? Больше не могу!

Дима (встает со стула и медленно, угрожающе движется к Маше). Ты… Ты… Ты понимаешь, что ты несешь? Еще одно слово, и…