о съезде: «В буфете, в коридорах, — пишет корреспондент, — всюду сомкнувшиеся группы делегатов съезда, обсуждающих это невероятное событие; закон читается и комментируется; лица напряженные. Ясно, что именно этот факт составит центр заседания… По тому впечатлению, которое он оставил, он мог бы, может быть, сорвать все остальные вопросы»[929]. Выразителем настроения съезда был П. Н. Милюков. Цитирую тот же отчет: «Его коротенькая речь несколько раз прерывается гулом несмолкавших аплодисментов, доказывающих, как близко затрагивают его слова потрясенную событием аудиторию». Вот несколько выдержек из этой речи: «Совершилось событие чрезвычайной важности. Накануне дня открытия первого собрания представителей русского народа правительство сочло нужным не только сохранить за собой всю власть, которой оно пользовалось доселе (!), но и поставить эту власть под особенную чрезвычайную охрану неприкосновенных для Думы Основных законов. И это делается в тот момент, когда вся Россия успокоилась в уверенности, что мысль об этом безумном покушении на права народа отброшена (!). Сто лет Россия не нуждалась в Основных законах, довольствуясь Законами об Императорской фамилии; сто лет она могла жить без них, а теперь в несколько недель, перед тем как политический строй страны уже меняется, правительство считает нужным создать их. И как создать?.. Как тати в тиши ночной, устранивши всяких специалистов по государственному праву, эти люди составили заговор против народа. Печать обнаружила эти приготовления, это покушение с негодными средствами, и вся Россия его осудила; мало того — осмеяла… Мне не нужно говорить, что такое эти Основные законы. Лучшее в них есть только ухудшение худшей части худших европейских конституций» (!)[930].

Я привожу эту речь как иллюстрацию тогдашнего ослепления. Трудно верить сейчас, чтобы это говорилось серьезно, как ни понятно негодование человека, который имел какое-то основание надеяться, что Основных законов не опубликуют, считал это победой своего тактического искусства и оказался в этих надеждах обманутым. Но все же негодование и обида не должны были слепить вовсе глаза. Как можно было говорить, что конституция оставила за монархом всю прежнюю власть? Как можно было отрицать необходимость издать конституцию только потому, что Россия жила сто лет без нее, довольствуясь Учреждением об Императорской фамилии? Как можно было особенно Милюкову, с данным им еще недавно Витте советом, принципиально отрицать права монарха «октроировать конституцию»? Но если таково было настроение съезда, если подобная речь могла вызвать аплодисменты, то, конечно, ни на какую лояльную работу Думы нельзя было надеяться. При таких настроениях о какой «органической работе» можно было бы говорить? Вместо того чтобы взять конституцию своей исходной точкой, беспристрастно ее изучить, обнаружить возможности, какие она открывала, и их использовать в предстоящей работе, Милюков ограничился гиперболой, будто «лучшее в ней есть ухудшение худших сторон худшей из конституций». Как судьба мстит за подобные риторические преувеличения! Пройдет несколько лет, и за эту конституцию будут держаться, охранять ее от всяких на нее покушений и в ней самой найдут основу для этого. Но тогда будет поздно. Сейчас же, когда можно было сыграть спасительную конституционную карту, кадеты предпочли играть в 1-й Государственной думе уже безнадежную карту революции. Они все делали правильно и последовательно, но все с систематическим опозданием. И 1-я Дума вместо того, чтобы показать, как можно пользоваться конституционным порядком, оказалась самой яркой страницей нашей политической неумелости.

Глава XXIV. «Лжеконституция»

Конституция 23 апреля 1906 года была последним актом самодержавия: через четыре дня было созвано первое народное представительство, и новый режим стал реальностью. Никто тогда, конечно, не ждал, что этому режиму было суждено всего 11 лет жизни, из которых три года пойдут на ведение Великой войны.

Издание новых Основных законов было, конечно, нравственным долгом самодержавия. Оно не имело права покинуть поста, который несколько веков занимало, на произвол случая; если, уступая настояниям общественности, оно переходило к конституционной монархии, то оно должно было заранее определить, каков будет тот новый строй, которому оно свою прежнюю власть уступало. Люди безответственные могли требовать во имя очень спорной доктрины, чтобы судьба России и вся ее будущность были вручены на волю Учредительного собрания по четыреххвостке; это было «скачком в неизвестное», и те, кто бы Россию на это толкнул, потом за неудачу обвиняли бы только друг друга. Но историческая власть за такой легкомысленный шаг ответственность ни на кого бы переложить не могла. И она исполняла свой долг, когда сама дала России новый порядок.

Через 11 лет после этого тот же злополучный Николай II в худших условиях отрекся от трона. Но тогда это было только его личное отречение. Ни существовавших Основных законов, ни государственного порядка он не ломал. После его ухода оставалась прежняя «конституционная монархия», только с новым императором во главе. Государь устранил только себя, понимая, что к нему доверие уже потеряно. И он сделал решительно все, что в тогдашних условиях мог сделать, чтобы облегчить задачу своему заместителю. Не его вина, если наша общественность вернулась тогда к своему любимому Учредительному собранию и убедила слабого и, как она сама, безответственного Михаила отречься, отменить все Основные законы и смену монарха превратить в настоящую революцию. Вина Николая в том, что он всецело поверил представителям общества, не понял, что предстоящее испытание не по силам одной нашей общественности и что с ее приходом к власти начинается гибель прежней России.

Но в 1906 году дело обстояло не так. Историческая власть имела благоразумие не послушаться тех, кто настаивал, чтобы Учредительное собрание сочиняло русскую конституцию. Власть сама ее написала. И этот последний образчик творчества нашей оплеванной бюрократии показал ее большое искусство. Конституция оказалась достойна тех, кто столь долгое время управлял государством. Бюрократия показала уменье даже в том деле, в котором у нее опыта не было, в котором, казалось бы, именно общественность могла свои таланты использовать. Наоборот, общественность показала беспомощность не только своим отношением к этой бюрократической конституции, но и полной негодностью тех собственных конституций, которые она в составе лучших своих сил приготовила.

Этих ее конституций было две — освобожденская и земская. Обе соединяли в себе все последние слова демократического народоправства; обе передавали все управление в руки одного представительства: заботились только о том, как историческую власть обессилить и обезоружить. Если именно это было тогда нужно такой стране, как Россия, то цель была бы достигнута. Но при таких конституциях управлять Россией было нельзя; обе они немедленно привели бы или к реставрации самодержавия, или к революции. Одного они не могли бы: содействовать укреплению и упрочению конституционного строя.

Кадетская партия, исходившая