— А что с ней? Размыло водой?

— Не умею больше.

Золтана будто оглоблей стукнули — он распрямился, чуть откинулся назад и с изумлением уставился на травника.

— Да, — проговорил он, — это меняет дело! Теперь я начинаю понимать... Если ты задумал всесожжение, катастрофу, времени у тебя остаётся всё меньше. Ещё немного, и ты имя своё забудешь. Кто тогда доберётся до тебя раньше — пророк из Лейдена или девочка-кукушка? Знаешь, я бы на неё не поставил... Вся эта история напоминает мне задачку грека Зенона, ту, про черепаху и Ахилла. Ясно, что тебя в конце концов догонят, но всё тянется и тянется. Ты какая-то уж очень быстрая черепаха. А эта девушка... Ялка... ты любишь её?

— Кого? Кукушку? — Травник нахохлился. — Не знаю. Я не знаю.

— А кто знает? Если даже ты не можешь этого понять, не можешь этого решить, что думать бедной девочке? Она беременна. Это твой ребёнок?

— Нет.

— Точно не твой?

— Яд и пламя, Золтан!..

— Ладно, ладно. Успокойся. Только всё равно что-то в этом есть неправильное, непонятное. Так не делают, так нельзя. Либо одно, либо другое: либо ты с ней, либо вы поврозь, и тогда не рассчитывай на сочувствие — середины здесь быть не может.

— Золтан, опомнись! Какая любовь, что ты мелешь? Я её ребёнком помню, на руках носил...

— Колыбельку качал... — не преминул съязвить Хагг.

— Иди ты к чёрту! — Травник бросил в него кружкой. Золтан увернулся, жесть загремела по камням. Белый волк вскочил, но тут же снова лёг. — Я её от смерти спас, ещё тогда, в Гаммельне, когда леса упали. Ей лет шесть-семь было.

— Ты мне рассказывал.

— Не помню. Чёрт... я забываю всё! Порою сам не понимаю, кто я и откуда.

Золтан поднял взгляд.

— Важно, — сказал он, — чтобы это помнили другие.

Травник встал и подобрал посох.

— Скоро рассветёт, — как-то неловко сказал он. — Извини, Золтан, но нам пора. Не хочу, чтоб кто-то видел...

Он не договорил, поскольку в этот миг случилось странное и страшное: белый волк, который вроде бы лежал и спокойно смотрел в огонь, вдруг дёрнулся, запрокинул морду и завыл так яростно, тоскливо и пронзительно, что у всех захолонуло сердце. Круг тишины разошёлся по лагерю от их костра, как волна по воде от брошенного камня. Все, кто спал, просыпались, кто не спал, те вздрагивали, плевались, осеняли себя крестом или хватались за оружие. Наконец вой стих. Все спрашивали друг друга, что это было. И только те, кто был мертвецки пьян, остались недвижимы. А белый волк упал на землю и закрыл морду лапами.

* * *

16 сентября, в день святого Луки, покровителя художников и живописцев, Бенедикт ван Боотс надрался словно чёрт. С едой в городе было ужасно, с вином тоже не ахти, но много ли надо голодным студентам? Бенедикт с друзьями с раннего утра засел в погребке недалеко от башни Хенгиста, к полудню перекочевал ближе к окраине, в другой кабачок, где всё продолжилось уже в компании девчонок. То ли из расположения, то ли из стремления забыться те дарили студиозусов любовью и не брали денег, но это было грустное веселье, пир во время чумы. Отсутствие закуски сказывалось пагубно: к вечеру в памяти Бенедикта стали возникать провалы. Он приходил в себя то в одной корчме, то в другой, время от времени порывался рассказать историю со вскрытием, но сдерживал себя, и, даже пару раз начав, вдруг делал строгое лицо и умолкал многозначительно, вызывая этим общий хохот. На самом деле все стремились поскорее забыть об инциденте. Непоседа Ромейн предложил устроить Лукасу лишение невинности, и, хоть тот сопротивлялся, приятели подговорили одну милашку, скинулись и заперли обоих в комнате наверху, после чего долго пили и хохотали, изображая в лицах, что там происходит. Натешившись и просадив все деньги, они вывалились оттуда и долго бродили по улицам, швыряя в окна пустые бутылки и горланя песни. Горожане с чёрными лицами смотрели на них неодобрительно. Бенедикт потопил в вине свои печали и вместе со всеми орал:

Много зим и много лет прожили мы вместе,

Сохранив святой обет верности и чести.

Ну так будьте же всегда живы и здоровы,

Верю, день придёт, когда свидимся мы снова:

Всех вас вместе соберу, если на чужбине

Я случайно не помру от своей латыни,

Если не сведут с ума римляне и греки,

Сочинившие тома для библиотеки,

Если те профессора, что студентов учат,

Горемыку-школяра насмерть не замучат,

Если насмерть не упьюсь на хмельной пирушке —

Обязательно вернусь к вам, друзья-подружки!..

Потом ещё была неудачная попытка поблевать на брудершафт вместе с Ремом, потом стычка на старом мосту Коренберсбрюг с кем-то, кто считал, что осаждённый город — не место для веселья. Бой окончился разгромом противника и его преследованием, во время которого Эмманюэл свалился в Коровий канал и его долго потом оттуда вылавливали. Ближе к ночи Бенедикт обнаружил себя на крепостной стене. Он стоял там один; неподалёку от Бургундской башни, ощущая в одной руке мокрое дерево перил, в другой — скользкое горлышко бутылки, и шумно вдыхал холодный воздух. Камзол его был застёгнут не на те пуговицы, очки на носу сидели вверх ногами, во рту был мерзкий привкус лука, но в остальном всё вроде было в порядке.

Моросил дождик. Защитники спали вповалку в наскоро сколоченной халупе возле погасшего костерка. Одинокий часовой топтался возле пушки под навесом, грел руки у горшка с углями и завистливо косился на школяра. Время от времени над стенами разносилась холодная перекличка: «Слу-ушай!» Часовой вскидывался и выкрикивал дальше. Капли стекали с его промасленной парусиновой накидки, с пушечного лафета, с кромки деревянной кровли, с обвисших полей Бенедиктовой шляпы. Большая груда кирпичей рядом с ним мокро поблёскивала. Было в этом что-то нереальное, призрачное, не от мира сего. А что, подумал Бенедикт, неплохая получилась бы картина. И назвать: «Ночной дозор»! Кучу денег можно загрести. Может, даже премию бы дали. Подкинуть, что ли, идею Рему? Он такие любит... Ученик художника находился в той стадии опьянения, когда эйфория уже прошла, а хандра ещё не подступила, голова проветрилась и тянет на философию. «Вот я стою и мокну в стране польдеров и ветряных мельниц, — рассуждал он, — только разве это повод страдать? Ведь сейчас какой-нибудь Египет стонет в ожидании хотя бы капли. А человек суть та же капля: вот она срывается с небес — а вот она уже упала мне на шляпу. Так и наша жизнь — полёт с небес на землю через тьму. Миг — и ты уже ничто. Так будем же ценить мгновения бытия!» Бенедикт подумал-подумал и решил, что из этого получился бы неплохой тост.

Он окинул взглядом окрестности, поёжился, тихо, но торжественно провозгласил: «In vino veritas!» — и хлебнул из бутылки. От кислого запершило в горле, Бенедикт закашлялся, перед глазами у него всё поплыло, и он лишь краем глаза заметил, как с неба на крепостную стену слетела какая-то тень. Захлопали крылья. В памяти тотчас же возник недавний голубь, и Бенедикт решительно направился туда. Смотровая площадка была залита темнотой, но там определённо что-то происходило: ученик художника различал шевеление и силуэт какой-то птицы — сокола или совы. Очки забрызгало дождём, Бенедикт снял их протереть... и тут птица буквально на глазах стала расти. Хруст суставов, короткий стон и через миг навстречу ему, буквально ниоткуда, выступила фигура человека. От неожиданности Бенедикт попятился, поскользнулся и с размаху сел на задницу. Северная башня была тупиковой, тут решительно негде было спрятаться. Бенедикт вслепую нашарил очки, торопливо нацепил их — и обалдел уже совсем: перед ним была женщина. Поджарая, худая, лет примерно двадцати на вид, с коротко остриженными волосами цвета спелой пшеницы. Но самое главное — она была нага, хотя совершенно этого не смущалась — стояла уверенно, по-мальчишески отставив ногу и уперев руки в бока. В волосах её застряли перья, на шее висел какой-то белый амулет.