— A-а!.. — насмешливо протянул Семён. — А я-то льщусь, что обратил тебя!..

Легко Семёну насмешничалось, и искус пропал: перед костлявой все равны, даже Христос смерти повинен был, хоть и попрал смерть смертью же.

И, не торопясь, с расчётом, Семён так просто, между делом полюбопытствовал:

— Слушай, Ибрагим, а чего это хозяин сегодня намаз не по-всегдашнему творил: сребрениками брякал, будто с Аллахом торговался?

— О-о!.. — прошипел чернокожий. — Это великая тайна! Туареги о ней шёпотом рассказывают, и корейшиты не смеют вслух произнести.

— Верно, и впрямь тайна велика, коли всем известна, — заметил Семён, не боясь, что мавла обидится и умолкнет: болтливость абиссинца была сильнее обид, и при всяком удобном случае он погружался в пучину пустословия.

— Есть среди божьих угодников один, имя которому Аль-Биркер, — начал Ибрагим. — Персы называют его Дарья́-баба́, что значит — водяной старик. Вид его странен, а житьё неведомо. Никто не знает, где он появился на свет и кто были его родители. Но когда Аль-Биркер достиг совершенных лет, враги изгнали его род в пустыню. И там умерли от жажды все его родные: и отец, и мать, и братья, и сёстры, и дяди по отцу, и их дети, и вся родня со стороны матери, и все друзья и дальние родственники, так что в конце Аль-Биркер остался совсем один и шёл по пескам, мучимый солнцем. Но сильней полуденного зноя мучило Аль-Биркера неутешное горе. И тогда встал Аль-Биркер, праведный перед Аллахом, и произнёс такие слова: «Когда бы здесь появился чистый колодец, я бы не стал из него пить, пока не напоил всех жаждущих. И если бы волей Аллаха открылся свежий родник, я бы не коснулся его губами, покуда есть на свете гибнущие без воды». И Аллах услышал слова праведника и разверз перед ним грудь пустыни, показав реки, что текут внизу, и подземные источники. И Аль-Биркер спустился и зачерпнул воды, но не стал пить, а понёс людям, молящим о спасении. С тех пор он божьим соизволением носит по миру воду. Дарья́-бабу́ видали не только здесь, но и в Сирийской пустыне, и средь песков Большого Нефуда, и в знойной Сахаре, и на солончаках Деште-Кивира. Всюду, где люди страдают без влаги, является святой Биркер и приносит холодную воду подземных рек. Несчётное число лет прошло с тех пор, мир изменился, и даже языка святого угодника никто уже не понимает, но до сих пор Аль-Биркер не может напоить всех людей, сколько их есть на свете. Велик труд его перед Аллахом и несомненны заслуги, ибо сам Дарья́-баба́ не выпил ни капли из той воды, что он носит людям…

— За что же такое проклятие? — не выдержал Семён. — Так и последнего грешника наказывать жестоко.

— На святом водоноше нет проклятия, — поправил Ибрагим. — В любой миг может он вдоволь напиться воды и уйти в сад блаженства, где давно приготовлено ему место среди избранных. Но он продолжает своё дело, получая малую плату: один дирхем за полное ведро воды. В городе в базарный день вода стоит дороже. Никогда Дарья́-баба́ не просил денег и никогда не брал больше чем один дирхем. Люди сами кладут монету в пустое ведро, чтобы это серебро свидетельствовало перед Аллахом о достойных делах.

— Хорошая сказка, — сказал Семён. — Сладко будет вспоминать её, подыхая на солнцепёке. Жаль, правды в ней мало.

— Не смей так говорить! — вскинулся мавла. — Всё правда! Я об Аль-Биркере ещё дома слыхал.

— Мы с тобой на пару пятнадцать лет песками бродим, — сказал Семён. — Так почему ни разу допрежь водоношу не видели?

— Прежде крайнего случая не было, а теперь он подошёл. Вот и молится хозяин с серебром в руках: зовёт Аль-Биркера.

— Ну что ж, пусть зовёт, — сказал Семён, положив руку на пояс, где твердел согнутый булат. — Поглядим, поможет ли ему водяной старик.

* * *

Едва утро разукрасило пески в цвета фламинго и магнолии, обречённый караван тронулся в путь. Надежды добраться к колодцу не было, но всё же, пока человек идёт, он жив. А Семёном двигало ещё и радостное любопытство: посмотреть, как станет умирать Муса, полтора десятка лет водивший его в ошейнике раба.

Но Муса шёл неутомимо, словно не поднималось на небосклон яростное солнце, от которого не было защиты и спасения. Даже дневной остановки не позволил ыспаганец, и два верблюда пали, а один из людей умер, сожжённый солнцем, и труп его остался позади.

И вновь настал вечер, а поскольку не было у людей никакого пропитания и не могли они ни приготовить мягкую джерату, ни заварить терпкий гирш, возвращающий силы усталым, то оставалось им уповать на неизреченную волю Аллаха.

— Помолимся Аллаху милосердному, — приказал Муса, распустив на брюхе широченный поясной платок — бельбаг — и расстилая его вместо пропавшего молитвенного коврика.

Семён привычно двинулся прочь. Ему хотелось ещё раз полюбоваться своим сокровищем и окончательно назначить: сейчас брать Мусу или позволить ему прожить ещё ночь и порешить при свете дня, когда меньше верится в смерть и тошнее умирать.

Но уйти не удалось. При первом же Семёновом шаге Муса зыркнул недобрым оком и, щеря почернелые от шербета зубы, проклекотал:

— Куда наметился, свиное ухо? Здесь стой, со всеми вместе. Аллаха молить надо, чтоб живыми из песка выйти.

— Я не мусульманин, — покачал головой Семён, — Магомета не знаю и молитвам вашим не учён. Верую во единаго бога отца, вседержителя, творца неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго господа Исуса Христа, сына божия, единородного, иже от отца рождённаго прежде всех век. Света от света, бога истинна от бога истинна, рождённа, несотворённа, единосущна отцу, имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от духа свята и Марии девы, и вочеловечшася…

Семён размеренно произносил с детства знакомые строки. Сухие слова падали с губ и пропадали, непонятые бусурманским ухом. Но одно было ясно: непокорствует раб перед своим господином, творя злые речи и обращая знамения Аллаха в насмешку. Это о таких сказал пророк: «Смиряйте их и ударяйте!» А здесь, перед лицом смерти, смирять непокорного можно только смертью. И Семён, как бы невзначай, положил руку на пояс, готовясь к давно лелеемой битве. Что же вы, верные, ступайте, возьмите раба, если прежде он не возьмёт у вас остаток жизни.

Но Муса, скривившись, будто соку хлебнул от незрелого граната, всё же не ударил Семёна и не крикнул ничего, а произнёс согласно:

— Молись,