Кучер его остановил карету возле подъезда, украшенного старинными фонарями, ровно в час дня. Архитектора мучила мысль, что у него еще уйма дел сегодня, а после разговора, который ему предстоит, работать ему будет нелегко…

– Подожди меня! – крикнул он кучеру, выскакивая из кареты.

По лестнице он взлетел в несколько секунд и, на миг остановившись перед дверью, перевел дыхание. Потом дернул колокольчик.

Дверь не отворялась целую вечность. Наконец замок заскрипел, одна из створок подалась вперед, и в узкой щели показалось лицо пожилого лакея.

– Что угодно? – настороженно спросил он.

– Я к господину Брюллову, – ответил Монферран.

– Но его нет, – промямлил слуга.

– Ложь! – спокойно проговорил Огюст и, широко перешагнув порог, заставил лакея отступить.

Брюллов сидел у себя в кабинете, возле окна, в кресле, с книгой на коленях. Но он не читал книгу, а, кажется, дремал. Его ноги были прикрыты темным пледом, хотя в двух шагах от него слабо горел огонь в камине.

Дверь кабинета распахнулась с шумом, и художник очнулся от своей дремоты. Резко повернув голову, он с изумлением уставился на вошедшего:

– Вы?!

Невероятным усилием Монферран взял себя в руки.

– Сударь, – проговорил он тихо и глухо, – за что вы на меня клевещете?

Художник повернулся в кресле, и на лице его появилось выражение прежнего изумления, вместе с негодованием и раздражением.

– Что вы хотите сказать этим, господин Монферран? – спросил он.

Огюст почувствовал, что краснеет.

– Я хочу сказать, – произнес он, чувствуя, что акцент его усиливается, – я хочу сказать, что вы распространили по всему Петербургу, будто я вымогал у вас деньги за выполнение заказа… Для чего вы это сделали? И для чего заявили, будто уплатили мне эти деньги? Ведь вы говорили и даже писали и то и другое.

Карл Павлович отложил книгу, отбросил край пледа и сделал движение, собираясь встать, но передумал и лишь выпрямился в кресле. Его лицо, и без того очень бледное, сделалось еще бледнее.

– Помилуйте, сударь! – Голос его сломался, задрожал. – Мне не совсем ясно, для чего вы явились ко мне и как посмели сюда ворваться! И к чему ваши вопросы… Говорил ли я то и другое? Да, говорил.

Огюст так стиснул в руках свою трость, что едва ее не переломил.

– Скажите, – спросил он глухо, – когда я говорил с вами о пятнадцати процентах? Когда это было?

Художник пожал плечами:

– Такого разговора у нас с вами, сударь, не было. Но мне перед тем еще, как я заключал договор с Комиссией построения, говаривали мои знакомые, что у вас так заведено. И ведь ни для кого не тайна, что почти все архитекторы берут комиссионные за выдачу заказов художникам. А вы, договариваясь со мною, три раза повторили, что главное – это выполнение всех ваших условий и требований. Все было ясно как день.

– Неправда! – закричал Огюст, срываясь окончательно. – Я говорил вам об условиях выполнения работы, о необходимости следовать моему эскизу и заданию Синода, а не о каком-либо вознаграждении! Как вы могли понять мои слова превратно?! Что же до ваших осведомленных знакомых, то я, черт побери, даже знать не хочу, кто именно говорит обо мне мерзости… Спросите других художников, брал ли я с них что-нибудь! Спросите с глазу на глаз, уж кто-нибудь да проболтается, если такое было!

Брюллов наконец встал с кресла. Его губы подрагивали.

– Послушайте, Монферран, – кривясь, произнес он. – К чему мне кого-то спрашивать, если я сам все знаю! С меня же вы взяли больше, чем собирались, ибо я имел несчастье повздорить с вами!

– Что такое вы сказали?! – вскрикнул ошеломленный Огюст. – Ради Бога, я взял у вас деньги? Да?!

– Милостивый государь, – хрипло проговорил художник, – знайте же меру. Или мы оба сошли с ума, или вы – мерзавец.

– Думайте, сударь, что говорите! – крикнул Огюст. – Еще одно подобное слово, и я вас заставлю отвечать за все ваши слова сразу! Я хочу знать, что дало повод вашей клевете? Мои требования? Но я требую лишь того, чтобы ваша живопись вполне соответствовала собору.

Бледное лицо Брюллова наконец тоже загорелось. Он шагнул вперед, взмахнув руками, будто боялся упасть, и воскликнул резким, высоким голосом:

– А что, черт возьми, должно соответствовать вашему собору, сударь?! Как я понимаю, этот невиданный шедевр нуждается в невиданном оформлении! Так выписывали бы художников из-за границы! Они лучше бы поняли, как украсить ваше творение, столь же нерусское, сколь и замысловатое!..

При этих словах кровь ударила Огюсту в голову. Он и прежде слышал, что Карл Павлович отзывается о его соборе весьма невосторженно, однако старался пропускать эти слова мимо ушей. Теперь же речь художника окончательно вывела его из себя.

– Я вашего мнения о соборе не спрашиваю, сударь! – с расстановкой сказал он. – Коли вы у меня работаете, а не я у вас, то исполнение вашей работы зависит от моей оценки, а не наоборот. Если вы своих итальянских красавиц полагаете русскими, то и на здоровье! Собор я строю для Санкт-Петербурга, а в Санкт-Петербурге, на берегу Невы, на этой площади другое здание неуместно. Впрочем, вас это не касается. Коли вам эта работа не по душе, я вас не держу. Увольняйтесь ко всем чертям!

Услышав последние слова, Брюллов отшатнулся. Такого оборота дел он явно не ожидал и растерялся.

– Нет, позвольте, сударь! – вырвалось у него. – Вы что же говорите? Как это увольняться? Я уже начал работу. Вы шутите? Там полгода моего труда!

– А моего труда там двадцать восемь лет! – крикнул архитектор. – И я не желаю, чтобы вы мне его испортили! Ссорьте меня с Академией, жалуйтесь в Комиссию построения, продолжайте поток вашей клеветы, но я буду требовать, чтобы вас от работы уволили!

– Да вы сумасшедший! – уже не с возмущением, а почти с ужасом воскликнул Брюллов. – Как вы можете? Моя первая и, быть может, последняя большая монументальная работа… небо, которое можно писать… я мечтал об этом долгие годы! Что же вы мне нож в спину втыкаете, злодей?!

Этот последний возглас художника неожиданно отрезвил Монферрана. Он увидел совсем близко расширенные темные глаза Брюллова. В них стояли детская беспомощная обида и страх…

И как всегда, увидев чужую слабость, Огюст испытал стыд. Он опустил глаза, перевел дыхание и глухо спросил:

– Господин Брюллов, в последний раз: вы перепишете картон?

Художник отступил и вновь упал в свое кресло. На его лице проступил пот.

– Я перепишу, – тихо сказал он. – Перепишу, извольте… Но все же сделаю кое-что по-своему. Я вам покажу в наброске. Может быть, вы согласитесь со мной…

Это была уже победа, и на миг Огюст едва не позабыл об оскорблении, которое нанес ему Брюллов. Главное, плафон был спасен.