добычу в деревню: смотрите, мол, какого тура я на охоте подстрелил, — богиня охоты Дали должна связать меня по рукам и ногам и сбросить в первую попавшуюся пропасть.

Охотник подгреб под себя каменную крошку, устроился поудобнее, подогнул полы кацавейки, положил голову на колени и застыл под отвесной каменной глыбой.

— Похолодало внезапно. Как ты там, величественный, не нашел ли себе укрытие, чтобы ледяной ветер не хлестал тебя в лоб, отяжеленный такими рогами? Хотя о чем я? Тебе не привыкать к здешним зимам, а сейчас и вовсе лето. Что с тобой станется? Ведь в тебе бродит сила, способная исторгнуть жизнь из крутого утеса, а из ледовых белоснежных стен — тепло. Козел, твой позорящий тебя родственник, блеет в горах и долинах, и даже несмышленышу под силу привязать его к плетню. Только ты и сохранился в наших горах, взметнувшихся в небо, только ты один умеешь греться холодом, быть сытым в голод и жаждой утолять жажду. Исчезли в наших лесах тигры и пантеры. Когда голод сводит желудок волку, он с риском для жизни душит все, что попадается на пути. Медведю это не к лицу, он себе этого позволить не может, но и он, когда его одолевает голод, изобрел себе берлогу и выдумал спячку. Но когда и сон не помогает заглушить бунтующий желудок, ему на помощь приходит обман: он сосет лапу. Талант насыщаться голодом ему еще не дан. Там, где разгуливает медведь, зима бывает такой, как в твоих владениях летом— холодно и морозно. Ветер и сейчас (упаси бог, чтобы не разыгрался!) словно сквозь сито продувает войлочную кацавейку, а там, где не достает тулуп, колет словно иголками.

Вот здесь, под этой скалой, какая-то трещина и кусок камня предательски качается. Но кажется — это мое единственное спасение. Если этот кусок скалы в три пяди я чем угодно — ногтями, зубами, ножом или прикладом — сумею перекатить, то смогу укрыть голову в этой дыре и хоть немного согреться собственным дыханием… А ты стоишь на макушке горы, грубая редкая шерсть вряд ли греет тебя, и тепло твоего тела уносит ветер. Ты особенный, ты самый выносливый, тем и отличаешься от всех других зверей.

Когда осень на исходе и неистовствующие звери начинают прятаться в берлоги, у тебя наступает пора цветения, пора любви. Не весной, а именно в канун зимы. Но и тут ты не такой, как все. Даже у самых свирепых зверей существует природой данная им пара, и если тысячью способов вероломств и коварства они насытят свой желудок, чтобы насытить свою плоть, им не нужно далеко ходить. Ты же для этого должен омыть ржавые скалы кровью своих собратьев. Ты, ненавидящий кровь и падаль, именно так должен множить свой род.

Прошлая ночь, что я провел на тропе, не идет ни в какое сравнение с нынешним кошмаром. Кажется, мы поднялись вдвое выше. Никто, кроме тебя, этого не ведает, и вряд ли поверят, если я кому-нибудь расскажу, еще и засмеют. Пусть зубоскалят. Мне смешны эти люди, ты бы тоже смеялся, послушав их россказни. Это еще что. Я знаю одного — так он курицу и орла называет птицей, тебя и козла с трясущейся бородкой — козлом, меня, кто проводит адову ночь на чердаке этого купола, и того, кто выводит из хлева козла, чтобы перерезать ему глотку, охотниками. Для меня порция шашлыка из турьего мяса — что есть, что нету. Охотники не любят еды из дичи. И сейчас в моей сумке только кусок хлеба. В старину говорили, будто богиня охоты из милости к постящемуся посылает в награду дичь. Тогда сидел бы он дома и жевал свой хлеб, а она, богиня, на дом поставляла бы ему эту дичь. Тот, кто придумал такое, не сделал ли это в свое оправдание? С набитым животом и отяжелевшей сумкой кто станет гоняться за тобой, быстроногим, скачущим по вершинам над зияющими черными пропастями. Он или, обессилев, отстанет, или же сорвется в пропасть.

Тот, у кого желудок пуст и сумка легка, кто преследует тебя не ради куска мяса и шкуры твоей, кому доброе имя охотника дороже жизни, к тому и благоволит богиня охоты и даже девушки, подобные Пирибе: «Взгляните на этих птицеловов», — в голосе ее не было насмешки, лишь боль.

Невеста моего дяди Джобе так и не вышла замуж. Сейчас другое время. Может, Пирибе и не последует ее примеру, тем более нам надлежит враждовать, чтобы Пирибе не сделалась женой птицелова, а дочь Пирибе— мясника.

Тебе же, если бы я не увлек на такую высоту и не заставил провести ночь на морозе, когда камни трещат от холода, может, тебе надлежит спуститься чуть пониже, изведать тепло, и тогда ты, возможно, обратишься в козла и дети будут висеть на твоих рогах и даже взбираться на спину. Нет, в нашей кровной вражде и есть наше спасение.

Спустись же, я же тебя просил об этом, когда только начало смеркаться, хотя бы на расстояние выстрела, но ты меня не послушал. И если честно, правильно поступил: если ты так храбр и ноги твои так резвы, поднимись, мол, сам. Ты оказался мудрее — мне нечего сказать. Если я протяну до утра и доберусь до тебя, в чем ты сможешь меня упрекнуть? Если же превращусь в ледышку и сорвусь в пропасть, в чем упрекну я тебя? Дай бог тебе тогда мою долю неба и кусочек моего солнца.

Если мне повезет, твои огромные рога послужат сосудом для заздравного свадебного тоста в честь меня и Пирибе, потом им будет отведено место на стене рядом с серебряным поясом и кинжалом моего деда и ружьем дяди Джобе. Твой рог — не волчий зуб и не кабаний клык, ты не вертел им, заискивая, чтобы набить себе брюхо. И я ношу ружье моего дяди не для того, чтобы содрать с тебя кусок мяса на шашлык.

У меня совсем окоченели руки, где-то в расщелине я прищемил себе палец, и он саднит. Оказывается, луна и звезды умеют леденить душу, будет ли конец этой проклятой ночи, кажется, никогда не наступит рассвет. И не дай бог нам обоим остаться в живых. Уж лучше обоим погибнуть. Я, испустив дух, сохраню доброе звание мужчины, а ты приобретешь славу неуловимого и недосягаемого. Я оставлю после себя достойных преемников, а ты крепконогих потомков, не боящихся ни холода, ни мороза. Но если я останусь в живых и выберусь отсюда