невероятно, непостижимо, но ни один из них не попытался ему помочь, не сказал ободряющего слова. Гуськом, в затылок друг другу, они торопливо выбрались в коридор, и вид у них был такой, будто они исполнили свой долг, сделали всё, что могли, и спешат покинуть неприятное место. Уж Иосиф хрипел и вздрагивал, напрягал всё что мог – всё было без толку. Они ушли, ни разу не обернувшись. Несколько секунд Иосиф смотрел на пустой дверной проём, потом повёл взглядом вправо и увидел на столе три бутылки с боржоми, две полных и одна наполовину пустая (та самая, из которой он налил себе стакан). От вида этих бутылок с чистой прозрачной водой всё в нём содрогнулось. Его словно схватили за низ живота и потянули со страшной силой; было очень больно и неуютно. Он с вожделением смотрел на бутылки и представлял, как живительная влага течёт по его пищеводу, затопляет пышущий жаром желудок и проникает во все поры и клеточки, принося облегчение, остужая адский огонь, утишая боль и спазмы. Так ему мерещилось в бреду. Впадая в забытьё, он явственно видел эту воду, наполненную шипящими белыми пузырьками, ощущал её божественный ток. Он глотал эту воду, проталкивал её в себя, но не чувствовал облегчения, внутри всё так же полыхал нестерпимый огонь. Что-то подобное, быть может, испытывал проклятый Богом Тантал. Иосиф знал все эти жуткие истории, сочинённые древними греками. Но никогда не принимал их всерьёз, не пытался представить, каково это – стоять по горло в воде не в силах сделать хотя бы глоток. А теперь ощутил и понял во всей полноте. Для этого ему не пришлось спускаться в ад. Он даже ещё не умер, но адские муки уже испытывал. Смерть пока не шла за ним. А этот мир уже отторгнул его. Прошли сутки с того момента, как его хватил удар. Но все те, кто должен его спасать – бездействовали. И получалось так, что всё то, что он делал последние тридцать лет – всё это было зря. Напрасны были все усилия и жертвы. Напрасно он боролся с бесчисленными врагами, без устали отрывал головы многоликой Гидре, но так и не победил её. Вместо оторванных голов во множестве появлялись новые, и вот он лежит поверженный, брошенный всеми, а головы растут и множатся, и нет от них спасения. Иосиф присмотрелся и увидел в углу тёмную фигурку. Он никак не мог разобрать, что это такое, но ему казалось, что фигурка пристально смотрит на него и… что-то замышляет. Он хотел пошевелиться, как-нибудь спугнуть эту тварь, но у него ничего не вышло. Он лишь выдохнул с шумом и несколько раз моргнул. Фигурка оставалась на месте. А если она двинется и пойдёт на него? Приблизится и залезет в глаза, просочится в мозг, будет пожирать его изнутри, а он не сможет даже крикнуть. Он зажмурился и несколько секунд не открывал глаз, будто надеясь, что так ему ничто не грозит. Никогда он не чувствовал себя таким беззащитным и беспомощным. Даже в сорок первом, когда Гитлер пёр на Москву и катастрофа казалась неминуемой. Тогда тоже было тяжело и страшно, но он был не один. Кругом суетились люди, и они подсказали, что нужно предпринять, они спасли и его и всю страну. А теперь никто ничего не говорил, и никого не было рядом. Главное его оружие – голос! – отказал ему. Он не может отдать приказ, поднять всех на ноги, призвать к ответу. К чувству беспомощности добавилась дикая, ослепляющая злоба, она снедала его изнутри, не находя выхода. Обычно он в таких случаях давал себе волю: писал указы об усилении борьбы с затаившимися повсюду врагами или вызывал среди ночи Ежова и требовал немедленно арестовать и как следует допросить очередного секретаря обкома или крайкома (вывести на чистую воду всех его прихлебателей) или схватить и пытать какого-нибудь маршала (не забыть при этом про его семью: жену, детей, братьев и сестёр, престарелых родителей, невесток и зятьёв, а если есть внуки – то и о внуках «позаботиться»). Подходящая кандидатура всегда находилась – память у Иосифа была отменная, он помнил всех, с кем когда-либо встречался. Кто косо на него посмотрел или пошутил неудачно, или что-нибудь сказал невпопад, или не поддержал его предложение (всё равно какое). Все эти люди были обречены. Жаль, конечно, что нельзя было уничтожить их всех одним махом. Приходилось, стиснув зубы, растягивать это дело на долгие годы. Но он к этому привык, уничтожение врагов стало его идеей фикс, его главной жизненной задачей, которой он отдавал все свои силы, всю свою страсть. Да, так было много-много лет. А теперь было не так. Именно сейчас, когда он и в самом деле умирает – рядом никого не оказалось! Не с кого спросить, не с кого спустить шкуру.

Однако Иосиф был не вполне справедлив к своему окружению. Офицеры охраны, когда они удалились и были уже в безопасности (а рядом с Иосифом они все трепетали, даже и теперь, когда он лежал, поверженный, на полу) … – когда выбрались на свою половину и перевели дух, они приняли самое простое и безопасное решение: ничего больше не предпринимать, к Иосифу не приближаться (ни боже мой!), а вместо этого доложить своему начальству о случившемся. Они люди подневольные, действуют по уставу, а тут такой дивный случай вышел – никаким уставом не предусмотренный, никакими инструкциями не предписанный. Все они считали Иосифа чем-то вроде божества. Не то чтобы он был бессмертным в их глазах, но его смерть казалась им очень далёкой, они не чаяли её дождаться и искренне полагали, что сами они умрут гораздо раньше семидесятичетырёхлетнего старца. Даже и теперь они трепетали. Боялись, что Иосиф поднимется и задаст им всем жару! Уж в этом-то они не сомневались. И каждый из них (втайне от других) молил Бога, чёрта и дьявола – чтобы Иосиф не поднялся, не навёл на них свои грозные очи. Даже если они ни в чём не виноваты – он им не простит собственную слабость. Они видели его жалким и беспомощным. Это означало только одно: если Иосиф поднимется, то им – смерть! Причём смерть бессудная, безгласная. О том, как и отчего они умерли – никто не будет знать. Не будет ни могил, ни тел, ни самой памяти. Уж они-то знали повадки своего хозяина. Ещё лучше они знали порядки, заведённые в их ведомстве. Если решат, что ты должен умереть позорной смертью