Ранов что-то крикнул ей — мне оставалось только надеяться, что он воздержится от приказов и оскорблений, — и хозяйка, внимательно взглянув на нас, скрылась за деревянной дверью. Мы терпеливо ждали у крыльца, и, когда старуха появилась снова, я рассмотрел, что она не так уж мала ростом, как показалось с первого взгляда. Она была всего на голову ниже Элен, и глаза на старушечьем лице весело блестели. Брату Ивану она поцеловала руку, а когда мы все по очереди протянули ей руки для рукопожатия, кажется, несколько смешалась. Потом она загнала нас в дом, как стайку разбежавшихся цыплят.

Внутри домик оказался очень бедным, но чистым, и я сочувственно заметил, что она украсила комнату кувшином с охапкой полевых цветов, стоявшим на выскобленном добела столе. Дом матери Элен казался дворцом в сравнении с этим покосившимся домиком, к боковой стене которого была прибита гвоздями лестница-стремянка. Я задумался, долго ли еще баба Янка будет в силах карабкаться на эту лесенку, но хозяйка двигалась по комнате так энергично, что я постепенно осознал: не так уж она стара. Элен, с которой я шепотом поделился своим наблюдением, кивнула:

— Лет пятьдесят… — Она тоже говорила шепотом.

Это оказалось для меня новым потрясением. Моей матери, оставшейся в Бостоне, исполнилось пятьдесят два, но она на вид годилась этой женщине в дочери. Руки бабы Янки были столь же изуродованы, как легка ее поступь: я смотрел, как она расставляет перед нами прикрытые тряпицей тарелки и стаканы, и дивился, какая работа могла довести их до такого состояния. Рубила лес, колола дрова, жала хлеб, работала в зной и в стужу? Хлопоча, она искоса поглядывала на нас, сопровождая каждый взгляд быстрой улыбкой, и наконец наполнила наши стаканы напитком, густым и белым, который Ранов, одобрительно крякнув, опрокинул в себя и с довольным видом утер губы платком. Я последовал его примеру и чуть не подавился: жидкость оказалась тепловатой и отчетливо пахла коровником. Я постарался скрыть отвращение, и баба Янка наградила меня сияющей улыбкой. Элен, с достоинством одолевшую свою порцию, она похлопала по спине.

— Овечье молоко, разбавленное водой, — утешила меня Элен. — Представь, что пьешь молочный коктейль.

— Теперь я спрошу, согласится ли она петь для нас, — предупредил нас Ранов. — Вы ведь за этим приехали, верно?

Он переговорил с братом Иваном и повернулся к хозяйке дома. Женщина подалась назад, отчаянно кивая. Ответ был ясен без перевода: нет, петь она не хочет. Она указала на нас и спрятала руки под передник. Однако брат Иван продолжал настаивать.

— Сперва попросим ее спеть что она сама захочет, — пояснил Ранов, — потом можете попросить песню, которая вас заинтересовала.

Баба Янка, кажется, поддалась уговорам, и мне пришло в голову, что ее горячий отказ был всего лишь данью скромности. Певица наконец улыбнулась, вздохнула и повела плечами под старенькой цветастой блузкой. Она бесхитростно взглянула на нас и открыла рот. Звук, вырвавшийся из ее горла, поразил меня прежде всего своей громкостью — стаканы на столе зазвенели, и люди, собравшиеся за приоткрытой дверью — там уже собралась вся деревня, — стали просовывать в щелку головы. Первая нота дрожала, отдаваясь в стенах и в досках пола у нас под ногами. Гирлянды лука и перца, висевшие на гвоздях над печью, раскачивались в такт. Я тайком коснулся руки Элен. За первой нотой последовала другая, долгая и протяжная: плач нищеты и отчаяния. Мне вспомнилась девушка, бросившаяся со скалы, чтобы не попасть в гарем паши, и подумалось, что слова этой песни, должно быть, такие же горестные. Но, как ни удивительно, баба Янка, глубоко вдыхая в паузах мелодии, все шире улыбалась нам. Потрясенные, мы молча слушали, пока певица не смолкла и последняя нота не отзвенела, надолго задержавшись в стенах крохотной комнатушки.

— Пожалуйста, попросите ее сказать нам слова, — очнулась Элен.

После некоторого сопротивления, не погасившего, впрочем, ее светлой улыбки, баба Янка повторила слова песни, и Ранов перевел:

На вершине зеленой горы умирает герой.

Умирает герой, девять ран у него в груди.

О коршун, лети к нему, скажи, что его люди спаслись.

Спаслись его люди в горах.

Девять ран у героя в груди,

Но десятая убила его.

Закончив, баба Янка принялась что-то втолковывать Ранову, улыбаясь и грозя ему пальцем. Я не сомневалась, что она вполне способна отшлепать его и послать спать без ужина, если он напроказит в ее доме.

— Спросите, старая ли это песня, — попросила его Элен, — и где она ее выучила.

Ранов перевел вопрос, и в ответ баба Янка разразилась смехом. Она поводила плечами и махала на нас рукой. Даже Ранов снизошел до улыбки.

— Она говорит, эта песня старая, как горы: даже ее прабабушка не знала, сколько ей лет. Она научилась ей от прабабки, а та дожила до девяноста трех лет.

Теперь расспрашивать принялась баба Янка. Когда она обратила на нас взгляд, я рассмотрел ее дивные глаза: миндалевидные глаза под морщинами, оставленными солнцем и непогодой, золотисто-коричневые, почти янтарные, они казались еще ярче рядом с розами платка. Услышав, что мы из Америки, она кивнула, выражая, как видно, недоверие.

— Америка? — повторила она. — Это, верно, за горами.

— Невежественная старуха, — извинился за нее Ранов. — Правительство делает все возможное для распространения здесь просвещения. Это его первейшая забота.

Элен тем временем достала листок бумаги и взяла старую женщину за руку.

— Спросите ее, известна ли ей такая песня — вам придется перевести: «Дракон пришел в нашу долину. Он сжег посевы и забрал себе девушек».

Ранов повторил слова бабе Янке. Та внимательно слушала, но вдруг ее лицо исказилось страхом и недовольством: она откинулась на спинку деревянного стула и поспешно перекрестилась.

— Не! — сердито выкрикнула она, выдернув руку из пальцев Элен. — Не, не!

Ранов пожал плечами.

— Сами видите. Не знает.

— Напротив, явно знает, — спокойно возразил я. — Спросите, почему она боится о ней говорить.

На этот раз старая женщина сурово взглянула на нас.

— Она не хочет говорить, — повторил Ранов.

— Скажите, что мы ее наградим.

Брови Ранова взлетели вверх, однако он честно повторил наше предложение бабе Янке.

— Она говорит, надо закрыть дверь.

Он поднялся, быстро затворил дверь и закрыл деревянные ставни, Отгородившись от собравшихся на улице слушателей.

— Теперь она споет.

Нельзя было представить большего контраста между исполнением первой и этой, второй, песни. Старуха словно съежилась на стуле, ссутулилась и уставила взгляд в землю. Ее жизнерадостная улыбка пропала, а янтарные глаза скрылись под веками. Мелодия песни была такой же унылой, но в последних строках мне почудилась гневная нота. Ранов тщательно переводил. "С какой стати он так любезен? " — снова подумалось мне.