— Да. Подумал, что могу быть полезным.

— Всем укрыться! — скомандовал Циммер своим людям. — Армия на подходе. Берегитесь рикошетов. Мы не хотим потерь.

Большинство повиновалось приказу.

— Нас предали, — сказал один из них, футбольный тренер из колледжа в Новой Англии. — Ты предал, — посмотрел он на Циммера. — Христианин… все вы христиане.

— Не совсем, — заметил Циммер. — Она вот — суфийка. А этот джентльмен, — показал он на Фотерингила, — работает на меня.

— Воины Ахава, — сказал футбольный тренер. — Воины Манассии. — Он перевел луч фонаря на Сонию. — Воины нашей Иезавели здесь[454].

— Вы воины Саула, — заявила Сония. — А я волшебница Аэндорская[455], ну как? Думаю, она тоже была смуглокожей, как я. И я могу вызвать пророка Самуила, как она, и пророк Самуил назовет вас предателями пред лицем Божиим и пред еврейским народом и землей Израиля. Многие поколения моих предков были раввинами.

Фотерингил засмеялся и сказал своему боссу Циммеру:

— Она чокнутая. Но я люблю ее.

Уворачиваясь от луча прожектора, камней и шальных пуль, толпа шебабов и спешащие за ними Лукас и Салли Коннерс продвигались по темным крышам Мусульманского квартала к воротам Баб-аль-Хадид. На одних крышах были благоухающие садики, на других — голо. Ограждения из гофрированной жести, чтобы дети не упали, а кое-где торчащие из бетона осколки бутылок для предохранения от злодеев. Улицы внизу кишели возбужденным народом.

Приближаясь к Баб-аль-Хадиду над узкой улицей, они увидели конную полицию, которая гнала вспять направлявшуюся к Хараму толпу; картина напоминала прогон быков в Памплоне: бравирующая молодежь бежала перед лошадьми или прижималась к дверным проемам. В конце улицы всадники предусмотрительно развернулись, чтобы не быть отрезанными от своих пеших коллег, и поехали назад, охаживая дубинками мальчишек, оставшихся сзади во время атаки. В другом месте отряд солдат запер в переулке шебабов и развлекался тем, что постреливал в них баллонами со слезоточивым газом. Время от времени баллоны летели назад, но, похоже, бунтари выбрали неудачное убежище.

В этот момент, не слушая предостережений Лукаса, молодые люди, с которыми они бежали по крышам, не удержались и принялись швырять все, что попадало под руку, в солдат внизу. Это спровоцировало яростную атаку отряда полицейских, которые ворвались в двери жилищ и ринулись по лестницам на крыши. Все бросились врассыпную, включая Лукаса и Салли, между которыми успел сложиться несколько противоречивый союз, Ибрагима, не желавшего терять вознаграждение, и доктора Лестрейда, явно предпочитавшего не оставаться единственным представителем западного христианства среди разъяренной толпы, готовой вкусить вино рая[456].

Не все солдаты смогли сразу найти путь на крыши, так что у четверки было время на маневр: уйти по крышам нескольких домов и арочному перекрытию базара. Лукас посмотрел через край крыши первого дома с восточной стороны базара и увидел, что внизу все забито солдатами и полицией, которых явно держали в резерве.

К добру или к худу, самые горячие точки мятежа остались позади, и четверо вновь оказались там, где сосредоточились силы израильтян. Но со всех сторон на освещенный опорный пункт, который удерживала армия и полиция, опасно наседала огромная толпа, едва видимая в свете примитивных фонарей и факелов, однако вопящая оглушительно. Не затихали выстрелы, стук падающих камней и газовых гранат, катящихся по булыжнику.

Ибрагим, видя, в каком они положении, изобразил несчастный вид. Он умел быть неприятным — как человек, привыкший требовать больше против оговоренной суммы, — но в данное время и в данном месте этот талант мало помогал ему.

— Они разрушают Харам, — заявил он. — Вы должны заплатить мне.

Салли Коннерс поморщилась, услышав столь неуместное требование. Присев на корточки возле горшка с гранатовым деревцем, она пошарила в своей поясной сумке и, поднявшись, протянула Ибрагиму около сотни долларов в шекелях.

Ибрагим завизжал проклятия.

Лукас дал ему три двадцатки. Тот запищал, как птенец, прося еще.

— Не знаю, стоит ли позволять вам платить ему, — сказала Салли. — Ведь это я наняла его.

— Хорошо, я его увольняю, и это стоит каждого потраченного пенса. — Лукас повернулся к Лестрейду. — Не желаете добавить?

— Я? — переспросил Лестрейд. — Что? Что? Добавить? Я?

Ибрагим тут же переключился на Лестрейда. Они громко пререкались на арабском, пока Лукас буквально не стащил профессора с крыши. Они толчком распахнули дверь и оказались в комнате, полной плачущих детей. С десяток, подумал Лукас, и всем не больше четырех лет. Те сгрудились на громадном матрасе, положенном на пол.

В другом конце комнаты, за занавеской, не слишком успешно пряталась, как страус, отвернув лицо, женщина, замотанная в многочисленные одежды. Лукас, Салли и Лестрейд направились на улицу. Они были неподалеку от Баб-аль-Хадида. Мимо бежала пограничная полиция, не обращая на них внимания. С крыши на них шипел Ибрагим, как живая злобная горгулья.

— Салмана Рушди здесь нет! — злорадно прокаркал он, словно издеваясь над ними.

Невдалеке стояла большая толпа палестинцев.

— Вы знаете, куда идти? — спросила Салли Коннерс Лукаса.

— Профессор знает.

Неожиданно и непонятно как, но толпа палестинцев прорвалась вперед, и они оказались внутри ее. Теперь целью толпы, казалось, было проникнуть за ограждения перед Баб-аль-Хадидом, обежать цепи полицейских и последним броском достичь стены Харама.

Мощный порыв бегущей молодежи подхватил Салли Коннерс и понес за собой. Лукас, а за ним Лестрейд помчались ее догонять. Реакция толпы на присутствие в ее рядах Салли была неоднозначной. Одни радовались ей, другие приходили в ярость, многие выказывали и то и другое чувство — попеременно или одновременно. Так или иначе, солдаты сдержали атаку палестинцев, врываясь в их ряды и, не скупясь, раздавая удары прикладами.

Лестрейда, Лукаса и Салли оттеснили в сторону. Лукас сжался, закрывая руками голову. Лестрейд, задыхаясь, быстро крестился. Салли Коннерс стояла не скрываясь, как медсестра Эдит Кэвелл перед фрицами, готовая принять свою судьбу[457].