– Я где-то читала, – тихо сказала Севджи, – что лет через тридцать – сорок вирт-формат станет настолько мощным, что в нем можно будет жить. Знаешь, н-джинн просто скопирует целиком ментальный склад твоей личности, и она станет частью системы. А тело можно будет просто усыпить. Говорят, такую жизнь можно будет продолжать после того, как тело умрет. Всего через сорок лет, а может и раньше. – Она безнадежно улыбнулась: – Но для меня это поздновато, да?

– Эй, да тебе эта фигня и не понадобится, – неуклюже попытался отшутиться Карл. – Ты же на небеса собралась, верно? В рай, как ты и сказала.

Она покачала головой:

– Вряд ли я действительно верю в рай, Карл. Если уж хочешь знать правду, я сомневаюсь, что кто-то из нас всерьез в него верит. Мне кажется, в глубине души все считают, что это дерьмо на палочке. Потому-то все так одержимо убеждают друг друга в существовании загробной жизни, ведь если ты не можешь заставить другого человека поверить в нее, то собственные сомнения уж тем более не победишь. А от них так холодно, от этих сомнений. – Говоря это, она посмотрела на него и задрожала. Ее голос упал до шепота: – Как в ноябре в парке, понимаешь? Как будто приближается зима.

Он встал, подошел к ее креслу и изо всех сил постарался ее обнять. Ощущение снова было притупленным, словно на руки надеты бархатные перчатки, словно все это неправда. От нее не исходило живого тепла, но Севджи задрожала, когда Карл вопреки всему сильнее прижал ее к себе, опустила голову ему на грудь и уже не могла увидеть, как он стиснул челюсти, а уголки его превратившихся в тонкую линию губ опустились.

Как будто приближается зима.

Севджи прожила еще четыре дня.

Это были самые длинные дни, которые он мог припомнить после той недели, когда ждал возвращения Марисоль, веря в него вопреки всему, что сказал дяденька. Тогда он сидел безучастно, как и сейчас в больнице, часами глядя в никуда даже на тех уроках, где раньше был первым учеником. Он сносил телесные наказания со стоическим отсутствием какой бы то ни было реакции, граничащим с кататонией, и не отбивался, понимая, что будет только хуже. Тогда ему очень пригодились уроки тетеньки Читры по управлению болью.

Много лет спустя он подумал, что, наверно, эти уроки неспроста появились в их расписании всего за несколько месяцев до ухода суррогатных матерей. В лагере «Скопа-18» почти все было тщательно продумано. А боль, как говорила им Читра на своем первом уроке, может принимать самые разные формы. «Боль неизбежна, – сказала она, мило улыбаясь классу и пожимая руку каждому из учеников. Она отличалась от остальных учителей, эта миниатюрная женщина с ястребиными чертами лица, кожей цвета медного сплава, коротко остриженными черными волосами, с фигурой, которая посылала смутные сигналы их гормональным системам, готовящимся вступить в период пубертата, и сухими мозолистыми ладонями, которые говорили все тем же гормональным системам, как именно надо себя вести в ее присутствии. – Боль окружает нас повсюду. Она принимает самые разные формы. Моя задача – научить вас распознавать каждую форму, понимать ее и не позволять ни одной отвлекать вас от выполнения задач». Карл хорошо освоил ее предмет. Он научился воспринимать рассчитанную жестокость дяденек, как если бы она была очередной тренировкой на уроке Читры. Он знал, что его не сделают калекой, потому что детям лагеря «Скопа-18» без устали твердили, какую огромную ценность они собой представляют. Он также знал, что дяденьки вообще предпочитают не прибегать к физическим наказаниям, которые считались тут крайней мерой поддержания дисциплины. Их использовали лишь в самых крайних случаях, когда ученики позволяли себе вопиющее неподчинение и неуважение. Но в ту неделю Карл просто отказывался выполнять штрафные задания. Хуже того, он выплевывал свой отказ прямо в лицо наставникам, наслаждаясь собственным неповиновением, будто мышечной болью после пробежки или восхождения в горы. А когда доходило до телесных наказаний, он раскрывал им свои объятия, применяя на практике полученные от Читры знания, и противопоставлял дяденькам с отрешенной яростью, с которой те никак не могли совладать.

В конце концов именно Читра помогла ему понять себя, точно так же, как научила его с собой справляться. Она явилась к нему однажды в серый послеполуденный час, когда он сидел, покрытый синяками и с разбитыми губами, прислонившись поврежденной спиной к стене складского навеса у вертолетной площадки. Постояла некоторое время, не говоря ни слова, потом встала прямо перед ним, засунув руки в карманы комбинезона. Он попытался сменить позу, чтобы не смотреть на нее, но это оказалось слишком больно. А Читра не шевелилась.

В конце концов ему пришлось поглядеть прямо ей в лицо.

– Чего ты добиваешься, Карл? – спокойно спросила она. В ее словах не было ни осуждения, ни напора, лишь подлинный интерес. – Я понимаю, тебе больно, и вижу способы, которыми ты пытаешься избавиться от этой боли. Но какую цель ты преследуешь?

Он не ответил тогда. Теперь, оглядываясь назад, он думал, что Читра и не ждала ответа. Но когда она ушла, он осознал – разрешил себе осознать – что Марисоль никогда не вернется, что дяденьки сказали правду, и что он лишь зря тратит свое и их время.

Ожидание с Севджи было другим. Она была с ним. И он знал, чего хочет.

Ему все еще предстояло какого-то хрена ее потерять.

Карл встретил ее отца в саду, это был крупный седовласый турок с мощными плечами и такими же, как у дочери, тигриными глазами. Усов у него не было, но на щеках почти до самых глаз и на раздвоенном подбородке густо росла жесткая щетина, и он совсем не полысел с возрастом. В молодости он наверняка был очень хорош собой, и даже сейчас (а Карл прикинул, что ему где-то шестьдесят с небольшим), сидя на каменной бежевой скамье и глядя на фонтан, излучал спокойную, харизматичную уверенность. Он был одет в простой темный костюм и плотную шерстяную рубашку, а вокруг глаз залегли синяки от усталости.

– Вы – Карл Марсалис, – сказал он, когда Карл поравнялся со скамьей. Это не было вопросом; голос звучал чуть хрипло, но твердо. Если этот мужчина и плакал, ему здорово удалось скрыть свои слезы.

– Да, это я.

– Я Мурат Эртекин, отец Севджи. Пожалуйста, составьте мне компанию. – Он указал на скамью подле себя, подождал, пока Карл усядется. – Дочь много о вас говорила.

– Что именно?

Эртекин искоса посмотрел на него.

– Она сказала, что вашей преданности нелегко добиться.

Это застало Карла врасплох. Расхожая мудрость о представителях модификации тринадцать гласила, что те бывают преданы только своим интересам. Карл мимолетно задумался, цитирует ли его собеседник напрямую слова Севджи, или это его собственный вывод из того, что она говорила.

– Она сказала, кто я такой?

– Да. – Еще один косой взгляд. – Ждете от меня неодобрения? Ненависти или, быть может, страха? Других проявлений стандартных предрассудков?

– Я вас не знаю, – без всякого выражения сказал Карл. – Если не считать того, что вы покинули Турцию по политическим причинам и в последнее время не слишком ладили с Севджи, она ничего мне о вас не рассказывала. Я не знаю, как вы относитесь к таким, как я. Хотя у меня создалось впечатление, что вы были не в восторге от неосмотрительности вашей дочери в том, что касается тринадцатых.