– Хватит, – кивнул Урванцев.

– Вот и хорошо, – сказал Виктор, направляясь к двери, и добавил, как бы говоря это для самого себя: – Посидим, выпьем, о жизни поговорим…

Дверь за ним закрылась, но Кирилл еще какое-то время сидел на кровати, курил сигарету и пытался разобраться в своих чувствах, которые впервые на его памяти – «Снова впервые?» – пришли в противоречие со здравым смыслом. Однако Урванцев никогда не стал бы тем, кем он стал, если бы не умел принимать быстрых и жестких решений. И правильных, разумеется, потому что в его профессии все совершенно так же, как у минеров: ошибся, и привет. Второй попытки не будет, а будет салют, который тебе придется слушать уже из собственного гроба. Впрочем, про гроб и салют – это для красного словца. У боевиков из отдела Активных Операций обычно не было ни того ни другого.

Урванцев сбросил с себя одеяло, встал и, подойдя к столу, загасил окурок сигареты в пепельнице. Рядом со столом, в кресле, были аккуратно сложены его вещи, которых он, хоть убей, не помнил, но, возможно, это были все-таки не его вещи, а вещи, приготовленные для него, что большого значения, разумеется, не имело. Кирилл быстро оделся – всяко разно, быстрее, чем за пять минут, – натянул на ноги стильные коричневые туфли и, проведя рукой по щекам и убедившись, что, как ни странно, но пока он спал – «А сколько я, кстати, спал?» – кто-то его побрил, пожал плечами и вышел из комнаты.

Виктор и Деби ждали его в маленьком холле в конце коридора. Они сидели в креслах рядом с низким столиком и, судя по всему, пили кофе.

«Или сервис здесь запредельный, – подумал Урванцев, направляясь к ним. – Или у них заранее все было готово, но это сомнительно».

– Не обижайся, Виктор, – сказал он, подойдя к их столику. – Но мы с тобой потом посидим. Чуть позже. Тогда и звание обмоем, и орден, и о делах поговорим, в том числе и о том, что и почему я забыл. Но это потом. А пока… – Он замялся было, решая, как лучше сформулировать то, что он собирался сказать, и, в конце концов, сказал то, что сердце подсказало.

– Деби, – сказал он, переходя на немецкий. – Можно тебя на минуточку?

Девушка вскинула на него взгляд своих миндалевидных, как бы чуть раскосых глаз, но ответить, хотя явно собиралась это сделать, не успела. Вмешался Виктор.

– Можно, – сказал он по-русски с каким-то странным выражением, появившимся на его красивом, выразительном лице. – Я только предупредить тебя хочу… Ты, Кирилл, пять недель был без сознания. А до этого… Ну, в общем, ты как настоящий мужик поступил… Прикрыл ее и… Если бы не та гадость, которую ты в себя перед этим влил, и не наша медицина, то награждали бы тебя посмертно. Имей это в виду. Идите, – добавил он, переходя на немецкий. – Чего там. Идите… А когда наговоритесь, ты мне, Деби, позвони. Договорились?

* * *

С таким напутствием, какое получил Кирилл от Виктора, недолго и крыше поехать. И слов вроде бы сказано было немного, но зато за немногими этими словами угадывалась такая замысловатая история, что, попытавшись угадать и «расписать» ее – хотя бы и в самых общих чертах, – Урванцев начисто выпал из реальности на довольно продолжительное время. Вот, кажется, только что, буквально мгновение назад, он подошел к Деби и Виктору, пьющим кофе в гостиничном холле, а следующий вполне осмысленный эпизод начался уже с того, что Кирилл обнаружил себя наедине с девушкой среди деревьев какого-то курортного – «Италия? Франция? Греция?» – парка. Было очень тихо, даже птиц слышно не было, только откуда-то справа доносился ровный, но далекий, с периодической сменой тональности гул, намекавший на морской прибой. Вечерело, и в парке уже зажглись желтоватые фонари, но их неяркий, какой-то жидковатый свет еще больше сгущал мрак там, куда он не доставал. Так что, хотя аллея, на которой они стояли, и была освещена, вокруг, среди деревьев, и над головами Урванцева и Деби вполне по-хозяйски расположилась южная ночь.

По-видимому, молчание уже длилось довольно долго, и, хотя в других обстоятельствах Урванцев бы им нисколько не тяготился, наслаждаясь самой возможностью стоять вот так с девушкой, смотреть на нее, любоваться ею, сейчас, здесь – и снова, едва ли не впервые в жизни – он почувствовал себя страшно неловко. То, что сказал ему Виктор, подразумевало, что ранение, которое получил Урванцев – как бы, где бы и при каких бы обстоятельствах он его ни получил, – напрочь стерло из памяти Кирилла всю историю его отношений с этой необычной, невероятно привлекательной и, вероятно, не вовсе чужой ему девушкой. Он был уверен, хотя и не было у него никаких доказательств, что не ошибается. И история была, и отношения были… Однако все, что осталось от всего этого после пятинедельного беспамятства, это лишь смутные ощущения, которые, впрочем, на поверку могли оказаться отголосками запомнившегося Урванцеву сна, а не отблеском реальной истории. При этом не было у Кирилла даже уверенности в том, когда именно приснился ему этот сон. Сразу ли после или даже во время сна о женщине с синими глазами он проснулся, или это его тревожат воспоминания о многих разных снах, посещавших Урванцева во время его затянувшегося пребывания «не здесь»? Однако, с другой стороны, все, что было. – «А что, собственно, было?» – оставалось достоянием ее памяти, и в этой ситуации он оказывался всего лишь обманщиком, самозванцем, претендующим на что-то, что ему не принадлежало по той простой причине, что он этого не помнил.

«Тогда зачем я ее позвал?»

Он хотел было спросить у нее сигарету – своих-то у него еще не было – и в этот момент, опустив на мгновение взгляд, увидел ее губы и вдруг вспомнил. Воспоминание было резким, как удар молнии, и таким неожиданным, что он, по-видимому, потерял на какое-то время контроль над своими мыслями и действиями.

– Я помню вкус твоих губ, – сказал он, переживая такое огромное потрясение, что и сравнить его было не с чем. – Ты… Я… Было очень больно и вдруг…

Это было, собственно, все, что он смог вспомнить. Тьма, боль и… прикосновение этих губ. Он был уверен, что этих, потому что… Впрочем, додумать он не успел. Он снова почувствовал вкус ее губ, но это было уже не воспоминание, а самая что ни на есть правда жизни.

* * *

Когда Андрей Иванович, дед Урванцева, был еще жив, как-то под праздники, выпив не то чтобы лишнего, но достаточно, чтобы «отпустить удила», он рассказал Кириллу про тридцать восьмой год. Никогда не рассказывал и вообще обходил молчанием это время, а тут вдруг начал говорить и эмоций своих по этому поводу не стеснялся. Только курил больше обычного, буквально прикуривая одну папиросу от другой, и пил, разумеется. Как без этого?

В мае тридцать восьмого начался «сибирский погром». Взяли Эйдемана, Блюхера, Голощекина[159]арестовали и прадеда Кирилла – Ивана Николаевича, который к тому времени был уже наркомом авиационной промышленности. А в июне замели и деда – молоденького лейтенанта ОСНАЗА. Просидел Андрей Иванович, в принципе, недолго, всего три месяца, хотя это как посмотреть. Формально – недолго, а по сути, как сказал тогда Урванцеву дед, если бы не железное, «сибирское» здоровье, ему бы вполне хватило и этих одиннадцати недель. Однако в сентябре, после вмешательства Троцкого, прадеда из списка вычеркнули и освободили, и почти сразу же вышел на свободу и его сын Андрей, но если наркома прямо из «Бутырок» послали в Крым, то лейтенанта, которого впопыхах даже из РККА не уволили, услали «дальше родины», на Дальневосточный фронт. Там он и сидел безвылазно до того, как зимой сорокового Второй ОСНАЗ в полном составе не перебросили на западную границу. А потом был Освободительный Поход, и до Питера, где все эти годы ждала его девушка, которой суждено было стать бабушкой Урванцева, дед добрался не скоро.