И вновь тремя громовыми залпами: «Ур-р-ра! Ур-р-ра! Ур-р-ра!» — отвечала можайская площадь.

В царевой грамоте, привезенной Глебовым, Царь спрашивал Шеина: на каких статьях помирился Шеин с королем?

Сколько вышло государевых людей на королевское имя? Шеин с гордостью отвечал: всего восемь человек, считая шесть донских казаков. С царевым нарочным Моисеем Глебовым послал он Царю статьи договора с королем. Знал, что попадет его лист прямиком к Шереметеву и Трубецкому.

— Ох, рано Шеин празднует! — ворчал князь Черкасский. — Ему в храме отходную читать!..

За престарелым боярином князем Иваном Ивановичем Шуйским скрывался, как за куклой-марионеткой, князь Трубецкой. Брат покойного Царя Василия Ивановича, князь Иван Иванович по прозвищу Пуговка, за то что нос у него был пуговкой, сделавшийся боярином еще при Царе Федоре Иоанновиче, не однажды был бит и поляками, и обоими назваными Димитриями, долго и напрасно осаждал Калугу, бежал, разбитый Сапегою под Троицким монастырем у Рахманова. Пуговку били и разбивали, а он мечтал о ратной славе, мнил себя Александром Невским, Димитрием Донским. Известно, что он оклеветал перед братом-Царем и пытался отравить своего удачливого соперника молодого племянника Скопина-Шуйского, и впрямь отменного военачальника, и, быть может, даже преуспел в этом Пуговка, однако темна водица во облацех тогдашней русской истории, и никто не доказал причастность Пуговки к скоропостижной смерти Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, народного любимца, в зените его славы. Народ видел в нем наследника бездетного Царя Василия Шуйского. В смерти Скопина-Шуйского народ обвинил его брата Димитрия Ивановича, но и он избежал народной ненависти. Иван Иванович на всю жизнь запомнил то, о чем постарался напомнить ему этот змей — князь Трубецкой, сказавший ему за день до решения Царя о допросе Шеина и его воевод:

— Похвалялся Шеин, как ты, князь, наверное, помнишь, будто имеются у него доказательства твоей вины в убиении Скопина-Шуйского. Что ж, Бог милостив, он отдает ныне Шеина в твои, князь, руки.

Шеина князь Иван Иванович издавна возненавидел — еще когда завидовал ему, в Смуту. Потом, правда, томился Иван Иванович с братцем-убивцем и Шеиным в плену, но Шеину как достойному противнику ляхи оказывали всяческие почести, позволили с семьей жить, а Иваном Ивановичем помыкали, гайдуки, и те глумились над ним, хотя Иван Иванович крест целовал Царю Владиславу! Боясь ненависти черни и злопамятности Шеина, он и в 1619 году не хотел возвращаться в Москву, но Владислав, увы, этот гордец, не терпел предателей, а Ивана Ивановича он всегда считал заправским и прожженнейшим предателем своей родины. Иван Иванович согласился вернуться, только узнав, что царем избран боярами Мишка Романов, сродник Шуйских![128]

Вот какому человеку доверил Царь вести дознание о Шеине! Потому что ведал князь Иван Иванович до 1634 года Московским Судным приказом, а с 1634-го — Сыскным приказом. Ему и карты в руки.

Рано утром воеводы выехали из Можайска на конях, подаренных Пожарским. Ехали шагом, понеже войско шло пешком. Шли теперь бодрее, уверенные в царской милости.

Объезжая Поклонную гору, Шеин вспомнил, как выступал он в этот поход, какие славные мечты его обуревали, какую армию вел он по этой дороге, как любовался ею с Поклонной горы. Въехав на гору, он посмотрел назад, в сторону синих лесов, белых снегов и Смоленска, а затем повернулся к Москве. Была она белой-белой, с черными воронами и галками над золотыми луковками храмов. Нет, не станут благовестить московские звонницы в честь главного воеводы и его армии. Вдали Шеин увидел отряд конных стрельцов. Они постояли посреди дороги, глядя из-под руки на приблизившееся к ним войско, повернули коней вспять и помчались во весь опор к Москве.

И еще раза два-три видел Шеин этих стрельцов или других, высматривавших его издали, словно идущего на Москву ляха или татарина. Он усмехнулся в усы: встречу готовят гостеприимные московские хлебосолы.

— А ну песню запевай, мою любимую! — зычно крикнул Шеин. Василий Измайлов звонко затянул «Мати зелену дуброву»:

Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,

Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал…

Шеиновцы подхватили могучим хором:

Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,

Что умел ты воровать, умел ответ держать!

Я за то тебя, детинушка, пожалую

Среди поля хоромами высокими —

Что двумя ли столбами с перекладиной…

С песней этой и подъехали к Арбатским воротам.

Арбатские ворота были распахнуты настежь. Но как только въехали в них подбоченясь воеводы и знаменщики, ворота вдруг захлопнулись, а на Шеина со товарищи разом накинулись кремлевские стрельцы. Кто-то огрел Шеина тяжелой алебардой по шлему, его тут же связали по рукам и ногам, в рот сунули кляп и бросили на солому в кошеву саней. И вот над ним склонился злорадно улыбающийся князь Трубецкой.

— Исполать тебе, боярин-воевода, исполать! — загремел он весело. — Умел воровать, умей и ответ держать.

Был князь Трубецкой в раззолоченных боевых доспехах, с медвежьей шубой на плечах, с саблей в руке. Глаза блестели торжествующе и злобно. Он нагнулся ниже, заглянул прямо в глаза.

— Государь на тебя опалу наложил, — выговорил он с наслаждением, смакуя каждое слово. — Мне велел розыск твоим изменам вести. А я умею языки развязывать! Через час, не позднее, ты у меня заговоришь.

На бывшего главного воеводу накинули грязную рогожу. Сани рванули с места. Запели тонко полозья. Впереди, слева, справа, сзади — дробный топот конских копыт. Кони промчали по Арбату, вниз, вниз по улице Никитской, к Кремлю, влетели в Боровицкие ворота, остановились у крыльца Разбойного приказа. Шеин и опомниться не успел, как протащили его каменным ходом в каменную пыточную.

Следом пожаловал князь Трубецкой.

— Ну что, боярин, воевода, батюшка ты мой свет! Давай кайся. Повинную голову, известно, меч не сечет. Палачи у меня злые на дело. Скажи-ка мне, раб Божий Михайла, когда, в какой день и час продался ты королю Жигимонту и сыну его королевичу Владиславу, целовал им крест? Клялся служить верой и правдой, после чего они и позволили тебе, Михаила, бежать из плена?..

У Шеина налитые кровью глаза полезли из орбит. Зная Трубецкого, всего что угодно ожидал он, но только не такой дикой клеветы! Да кто поверит в эту чудовищную ложь?!