Г. Эфрон — сестре в лагерь.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 78

«Я знала сына Марины. Это был красивый юноша, синеглазый, с отличным цветом лица, но обычный парижский панельный мальчишка. Это он погубил Марину. Она его страшно любила, а к дочери была равнодушна, хотя та, видит Бог, порядочная женщина».

Дмитрий БОБЫШЕВ. Я здесь. Стр. 317

Это та дочь, которая написала об «урезанной» книге Ахматовой: «Но ведь и Венеру Милосскую мы знаем без рук». Внеся такой вступительный взнос, можно быть причисленной к непанельным женщинам.

«Панельный мальчишка» — это несомненно ее слово — «панельные девки», «панельные девки с Лиговки» — она может совершенно безнаказанно называть его так, ее некому остановить. Она не дожила до выхода двухтомника его дневников, она была уверена, что он уйдет в «предназначенную ему неизвестность».

Вчера вечером у нее долго сидел Мур. Они говорили о французских поэтах, забрасывая друг друга цитатами.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 456

Таковы «обычные панельные мальчишки» в Париже? Таковы «Великие души» в России?

Если бы она губила его в пылу борьбы с Цветаевой, не замечая, кто жив и кто умер, и только потом, опомнившись, покаялась! Тогда ее можно было бы простить.

А так — она упорствовала до последнего. В шестидесятых годах рассказывала Бобышеву о панельном мальчишке — зная, что он погиб, что он погиб сиротой, что у него никого не было и что он не был обычным панельным мальчишкой.

…Она убила его как собственными руками. Она не убила никого из блокадников — хотя если бы она все-таки полетела на свидание к Гаршину в разгар блокады — то тогда убила бы по счету ровно своего раскормленного веса, поделенного на вес голодного пайка. От этого ее Господь уберег. И если б Муру она не дала есть от своего «лимита» только по жадности — ну такой уж склад характера, — она тоже не убила бы его напрямую. Но она была щедра, вернее, не стяжательна, она действительно раздавала что-то из еды, не считая — соседям, детям. Она не дала ТОЛЬКО Муру — потому что не могла простить Марине Цветаевой ее предсмертной славы и того, что ей не нравилась ее «ПОЭМА». За ЭТО не дала. Именно ему не дала. Вот он и погиб в 19 лет. Украл на 800 рублей у квартирной хозяйки, помешавшись от голода. Был арестован… это она его убила.

Первым повестку получил Мур. Он был очень взволнован. Ему казалось, что начинается, может быть, лучшая часть его жизни. Он хотел быть офицером, надеялся поступить в военное училище. «По русским традициям, — говорил он, — кровь, пролитая в боях за отечество, снимает бесчестие с имени!» Нет, конечно же, ему так прямо не сказали, что он сын «врага народа» и потому не заслуживает чести быть призванным в действующую армию. Но заявление о приеме в военное училище не приняли. «Мы тут посовещались, — сказал военком, — и решили, что для вас же лучше будет, если мы зачислим вас в трудармию». Зачисленный в трудармию, Мур попал бы на строительство канала в пустыню, в глухие места, откуда редко кто возвращался Он призывался в Москве, был отправлен на фронт и там погиб.

Эдуард БАБАЕВ. Воспоминания. Стр. 152

«Да, что-то ужасное с ним случилось под Сталинградом. Я говорю «что-то», потому что он был расстрелян, но не знаю — у нас или у немцев…» Заговорили о Гумилеве. «Это — непрочитанный поэт. Поэт, которого еще предстоит открыть России. Я знаю, например, бешенного почитателя Гумилева…»

Дмитрий БОБЫШЕВ. Я здесь. Стр. 317

Где расстрелян, кем — какая разница, действительно. Кто — лагерная пыль…

Поговорим о Гумилеве. Бешеные почитатели…

На этом можно бы было и закончить, но вот просто попалось под руки еще одно свидетельство (тоже речь об армии, чести, статусе) великой души Ахматовой.

Аня Каминская, названая внучка Ахматовой.

26 января 1963.

У нее Аничка, внезапно приехавшая из Ленинграда. Анна Андреевна в кресле, Аничка у ее ног на скамеечке. Маленькая, миленькая, хорошенькая, непонятненькая. Приехала в Москву хлопотать о муже. Он в армии, где-то далеко, на севере. Аня хочет, чтобы его перевели поближе, в Ленинградскую область. Анна Андреевна согласилась написать письмо маршалу Коневу, чья дочка, знакомая знакомых, обещала передать послание Ахматовой из рук в руки отцу.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 20

Est-ce que се nʼest pas immoral?

Разве это не безнравственно?

Силой своей личности Ахматова оказывала влияние на людей. А в соответствии с качеством этой личности это влияние было — развращающим. (Для тех, кто видел только показное, ахматовский message казался возвышающим. Для слабых, не-внимательных она была великой. Не будем их обижать и скажем, что многие воспринимают ее формально, как Новый год, не вдаваясь в астрономическое резонерство — просто воспринимают ее как «назначенную великой».)

Надежда Яковлевна Мандельштам, как ведьма, до конца дней горела неистовым злым огнем любви к жизни, вовлеченности в нее. Вполне юношеское, самозабвенное тщеславие, фаустовский вызов толкнул ее к Ахматовой во время войны. Та была в огромной славе, которой Мандельштам не видела для себя, ей хотелось крикнуть на весь мир: «Ахматова — моя подруга. Мы с ней сестры, мы с ней равны через Осипа!» Она почему-то рассчитала, что Анна Ахматова сочтет себе за козырь близость с вдовой Мандельштама. Расчет был неверен. Ахматова, конечно, Надежду Яковлевну отвергла. Живая собака лучше мертвого льва. Слава Раневской с ее орденами и «Муля, не нервируй меня» были для Ахматовой не в пример весомее.

Среди свиты Анны Ахматовой в Ташкенте Надежда Яковлевна хотела быть даже не первой — равной! — но была отставлена очень далеко. На блатном жаргоне это называется — опущена. Кастовость — посторонних нельзя пускать, они слишком страшны («черная от голода уборщица» и пр.), полное государственное довольствие (не без дефицитов, конечно, но более крупному жемчугу при любом распределении можно позавидовать), полная праздность («договорился, чтобы не трепали Анну Андреевну по выступлениям»), отсутствие мужчин (нет, элитные мужчины все были в сохранности, всех их перевезли сюда в эвакуацию — но тем-то и будоражила эпоха: в воздухе было разлито предчувствие, что мужчин может не стать). Это все — совершено лагерная атмосфера, блатная среда. Отсюда разнузданность королевы и ее фаворитки (непризнанной, увы) — Надежды Яковлевны.

Эта глава — про то, какие низкие социальные инстинкты (на том уровне, на котором социальна стая шакалов) могла поднять со дна человеческой личности Анна Ахматова.