если перефразировать Вальтера Беньямина, меняется так же медленно, как слои горных пород. Вполне закономерно, что при создавшихся условиях фигура «уполномоченного по делам восточных земель», назначенного федеральным правительством, не может восприниматься положительно, вне зависимости от личности – сама эта должность есть символ возмутительного патернализма.

Есть еще один фактор, восходящий к XIX веку, он появился с индустриализацией и сыграл значительную роль в формировании негативного образа географического Востока. В XIX веке почти все крупные промышленные предприятия Центральной Европы, которые были источником токсичных отходов, шума, грязи, строились на восточных окраинах, чтобы дым и выхлопные газы относились преобладающим западным ветром от разрастающихся индустриальных центров. Вследствие этого Восток не только уступает в развитии культуры, но еще и уродлив и грязен. И сегодня привлекательные жилые кварталы, как правило, расположены в западных районах, недалеко от центра, как, например, в Берлине, во Франкфурте-на-Майне или в Лейпциге, где также есть свой респектабельный или, по крайней мере, «топовый» Запад с кварталом Вальдштрассе, Музыкальным кварталом, с районами Шлейссиг, Плагвиц или Голис-Зюд. Здесь много старых зданий эпохи грюндерства[128], окруженных парками с водоемами, роскошными виллами, магазинами экологически чистых продуктов, аптеками натуральных препаратов, студиями пилатеса и йоги, улицами, свободными от интенсивного транспортного потока, короткими маршрутами к центру. Во многих смыслах и отнюдь не случайно это «западная среда», комфортная для жизни. Напротив, восток Лейпцига пользуется дурной репутацией как из-за неблагоприятных условий жизни, включая праворадикальные тенденции, так и из-за высокого уровня преступности, вследствие чего печально известный район Айзенбанштрассе официально объявлен зоной, где запрещено оружие. Радикальная социальная сегрегация осуществляется с максимальной скоростью именно в Лейпциге.

Как ни поразительно, но мнение, что Восток – место скверное, уродливое, грязное, разделяют и в других европейских странах. Вольфганг Бюшер описывает это как «континентальный сдвиг» в своей книге «Берлин – Москва. Пешее путешествие». «Восток – это нечто, чего никто не хочет для себя. ‹…› Когда я спросил в Бранденбурге, где начинается Восток, ответ был: с той стороны, в Польше, конечно. Спросил в Польше, в ответ: в Варшаве, Варшава, она уже на Востоке. Меня уверяли: Западная Польша и Восточная – большая разница, даже сравнивать нечего, сам, мол, увижу, когда пройду за Варшаву. Другой мир – провинциальнее, беднее, грязнее. Словом, восточнее. ‹…› В Беларуси все началось сначала, ‹…› Восток отодвигался все дальше и дальше, от Берлина до Москвы. Точнее, до Подмосковья, потому что Москва ‹…› снова Запад»[129]. Лет двадцать назад так еще можно было писать и думать. Февраль 2022 года разрушил и это.

Некоторое время я полагал, что мы на правильном пути, что сближение «тех, кто принадлежит друг другу», как надеялся Вилли Брандт, пойдет вперед. Самые важные должности в стране занимали восточные немцы: Ангела Меркель – канцлер, Йоахим Гаук – президент, Маттиас Заммер – спортивный директор мюнхенской «Баварии», ну и я в должности профессора немецкой литературы Новейшего времени в Лейпцигском университете. Между тем Гаук и Заммер, а теперь и Ангела Меркель сдали свои позиции. Я пока намерен остаться, но это ничего не меняет в сути коллизии между Востоком и Западом, которая в последние годы, хотя бы на отдельных площадках, обсуждалась публично. Если не брать во внимание чудовищный экономический дисбаланс, в глаза бросается мизерная представленность восточных немцев на ключевых общественных позициях. Циничная структурная, институциональная и прежде всего кадровая дискриминация на Востоке лежит в основе скрытого и явного раскола между Востоком и Западом. Доля восточных немцев на высоких постах в сфере науки, управления, права, средств массовой информации и бизнеса в настоящее время составляет в среднем 1,7 процента[130]! Достаточно одного примера, чтобы проиллюстрировать ситуацию: в настоящее время только один из 108 немецких университетов возглавляет восточный немец; по сведениям информационного бюллетеня Центра развития высшей школы (CHE) в марте 2022 года, «типичный руководитель университета – мужчина за 50, западный немец». Причины столь вопиюще малой репрезентативности я уже назвал, когда говорил о Йене. Их можно перенести и на все другие общественные сферы: если обобщить, то системные элиты, пришедшие с Запада, несомненно, пополняются только из своей среды[131]. Но ничто так сильно не напоминает Востоку о том, что он Восток, ничто так не навязывает ему отрицательную, ex negativo, «восточную идентичность», как это тотальное изъятие из социальной и экономической политики. Соответственно, Восток чувствует себя оскорбленным, когда в воскресных речах и прочих выступлениях говорят о многообразии, диверсификации, интеграции, инклюзивности, потому что его это никаким боком не касается.

Из-за социализации в период диктатуры ГДР Востоку постоянно ставят в упрек «непонимание демократии», а подчас и полностью отказывают в «способности к демократии». Не потому ли западно-немецкий историк Пер Лео приписывает Западу «державную гордость за демократию» и вещает о том, что «с Запада распространялась атмосфера моральной нетерпимости, которую противники демократии перманентно ощущали на Востоке»[132]. Со своей стороны могу заметить: во-первых, не надо объяснять, что такое демократия, тем, кто, часто с большим для себя риском, поставил диктатуру на колени. Более того, Восток понимает демократию даже лучше, потому что он не получил ее в подарок от американцев, а ему пришлось ее завоевывать. Или, как сказал Клаус Вольфрам: «Ни один восточный немец никогда не пренебрегал демократией, ни до 1989 года, ни после, – просто он распознает ее вернее и воспринимает более лично»[133]. Тем не менее Запад непрестанно старается делегитимизировать политический опыт Востока, твердя, что это исключительно опыт диктатуры. «Современная историография демократии в большей степени, чем какая-либо еще, пишется пером победителя. Тот, кто лишь недавно присоединился к демократии, тот, кто замешкался на правильном пути, не достоин и упоминания»[134]. Да, но у Востока есть не только опыт диктатуры, а значит, и не меньший политический опыт, напротив, его политический опыт гораздо богаче: опыт диктатуры, опыт революции и свержения, затем опыт прямой народной демократии и, наконец, опыт нынешней разновидности демократии – «постдемократии»[135]. Вследствие этого по логике вещей у него есть обширные возможности комплексного сравнения, что естественно позволяет видеть вещи иначе, а некоторые и зорче. Но Запад этого не понимает или, как обычно, не хочет признавать. Он быстренько решил «интерпретировать самоосвобождение Востока как победу Запада», внося тем самым свою лепту в неолиберализм[136]. А во-вторых, с 1990 года Восток, по сути, отстранен от реального участия и соучастия в развитии этой демократии, поскольку в реальности, а не формально, у него нет почти никаких шансов участвовать, представительствовать, входить или даже продвигаться в общественно значимых структурах. Не говоря уже о власти, деньгах и влиянии. Обвинение Востока во «враждебности демократии»